Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

— Ну, ну, — опять прервал его Туполев. — Если бы так просто было… Нашелся тут тоже Иван Царевич с ковром-самолетом. «Извозчик»?.. Если бы все так просто и безопасно было… Ну, идите поскорее на место. Я свое дело сделал — теперь вы командир.

Волков, улыбаясь, откозырял, пожал руки своим собеседникам и направился к лестнице у борта своего корабля.

— А мы, если не возражаете, Михаил Николаевич, пройдем вперед на место отрыва машины. Я сам лично хочу проверить свои расчеты.

Маршал и инженер направились вперед по бетонной дорожке для разбега. Туполев сообщал своему спутнику технические данные о «Максиме Горьком»: его грузоподъемности, дальности полета, характерных качествах. Главное, конечно, что интересовало собеседника, — это возможности военного использования таких гигантов и серийного производства для целей бомбежки и снабжения армии. Маршал слушал с большим интересом и не сразу оглянулся на какой-то оклик сзади. Их догоняли двое людей в военной форме. Тухачевский не сразу узнал догонявших и удивленно посмотрел на изменившееся лицо Туполева. Раньше оживленное, почти счастливое, оно теперь сморщилось в гримасе, словно он увидел что-то отвратительное. Маршал перевел глаза на военных и в одном из них узнал Ягоду, всемогущего наркома НКВД. Рядом с ним шел низенький, коренастый Агранов, начальник Гугобез'а[17].

— Куда это вы, товарищи! — кричал Ягода. — Все ведь у самолета собираются.

— А мы решили вперед пройти, — ответил Тухачевский, пожимая руки подошедшим. — Александр Николаевич хочет еще проверить.

— Ну, что теперь проверять, — небрежно, как Волков, ответил Ягода. — Идемте лучше, Михаил Николаевич, к самолету — надо на других посмотреть, да и себя показать. А то, может быть, — добавил он значительно, вглядываясь своими рысьими глазами в спокойное и уверенное лицо маршала, — а, может быть, вы сами полететь бы не прочь?

— Ну, ну, — вмешался Туполев — Вы мне, товарищ Ягода, моих расчетов не сбивайте, у меня все рассчитано на определенную нагрузку — ровно 71 человек. Учтен даже уменьшенный Еес женского сословия. Хотя наш маршал не чемпион тяжелого веса, но все же — сверх нормы.

— Это — то препятствие пустяковое. Я кого-либо из своих людей ссажу для такого парадного случая.

— Каких «своих людей»? — удивился Туполев. — Там ведь только команда корабля и ударники. Какие же там «ваши люди»?

Ягода насмешливо и пренебрежительно прищурился. Орден «Красного знамени», недавно данный ему ЦИК'ом за подвиги на подвальном фронте, блестел, как новая игрушка. Казалось, что начальник НКВД даже ходит, выпячивая левую сторону груди. Его худое, сухое лицо с маленькими черными усиками под самым носом было полно снисходительности к наивности инженера.

— Ну, если хорошенько поискать, «мои люди» (эти два слова он произнес с особым ударением) везде найдутся, товарищ Туполев. Даже… на вашем корабле. Такая уж моя обязанность — везде свои глаза и уши иметь. Ну, так как, Михаил Николаевич, полетите?

Глаза Ягоды смотрели с холодным напряжением.

— Нет уж, большое спасибо, Генрих Григорьевич. Куда мне прогулки делать? Хотя бы даже по воздуху… А как долго будет длиться полет? — обратился маршал к Туполеву.

— Порядочно — часа три. Это ведь праздничный увеселительный полет.

— Ну, вот видите! Куда же мне? Сами знаете, Ворошилов теперь в отпуску и у меня уйма добавочной работы. Весь мой день уже по минутам расписан.

— Так, значит, не хотите? — в тоне Ягоды послышалось словно разочарование. Стоявший рядом молчаливый Агранов внимательно поглядел на своего начальника. Какое-то удивление мелькнуло в его черных еврейских глазах.

— Нет, к сожалению, никак не могу, Генрих Григорьевич, — решительно ответил Тухачевский. — Спасибо за предложение. «Рада бы душа в небо, да дела не пускают», — усмехнулся он, повторив фразу Уборевича.

— Ну что ж… А жаль! Надо бы вам в гуще ударников посидеть, побалагурить, ближе к массе стать… Отрыв от рабочих масс — небезопасное дело… В полете лучшие ударники и стахановцы Москвы будут. И знаете, этак по секрету (Ягода понизил голос). — возможно, что сам Иосиф Виссарионович захочет прокатиться при такой чудной погоде.

— Сам Сталин? — воскликнули в один голос маршал и инженер.

— Да… Возможно. Так что видите сами, Михаил Николаевич, вам лучше бы полететь!

Опять сверлящий взор впился в лицо маршала. Но тот только отрицательно покачал головой…

Когда чекисты ушли, Тухачевский и Туполев молча пошли вперед.

— Гадина!.. Кровососная банка, — вырвалось у Туполева. Его обычно мягкое, спокойное лицо опять перекосилось в гримасе отвращения. Тухачевский с удивлением посмотрел на него.

— Что это вы, Александр Николаевич?

— Руку хочется вытереть после рукопожатия с такой сволочью, — нервно продолжал инженер. — Говорят, больше двух миллионов жизней погибли из-за этого зверя. Наших русских жизней. И не плохих, не преступников… Эх! Лучшая часть русского крестьянства! Самая энергичная, инициативная, деятельная… Как-то при мне умного человека спросили: что такое большевизм? Он и рассказал такую басню. Был, мол, мужик ленивый, никудышный, который завидовал своему дельному соседу и все просил у Бога, чтобы тот послал этому соседу какое-нибудь горе. Богу надоели, наконец, эти просьбы. «Ладно, — говорит. — Пошлю ему несчастье. Но половину такого же тебе!.. Что ты выбираешь?» Подумал завистливый мужик: «Выколи мне, Боже, один глаз. Мне, правда, хуже, будет. Но зато врагу — вдвое». Глубокая по смыслу сказочка! Я часто думаю, что большевизм во всем мире основан только на зависти ленивых и глупых к способным и прилежным… Ведь у нас явная «ставка на сволочь».

— А как же мы с вами? — смеясь, прервал Тухачевский. — Вы работаете на Советский Союз и Красную армию. А я ведь даже большевик, член партии.

Туполев остро и пристально посмотрел на маршала своими маленькими глазами-щелками.

— Коммунист коммунисту рознь. Коммунисты Швеции снимают цилиндры перед своим королем. А у нас этот Ягода, «жаба в манжетах», выбросил лозунг: «каждый коммунист должен быть чекистом»… Сволочь!.. Но я знаю — вы не такой. Разве я пожимал бы так сердечно вашу руку, если бы считал вас таким, как Ягода? Очень я боюсь, что мы с вами оба не вполне «в струе генеральной линии партии». И нас может залить волна зависти и злобы. Разве ГПУ служит интересам России или Гестапо — интересам Германии? Все отсевки, мразь, подонки народа… Но, к сожалению, в их руках власть и пулеметы… Эх… Невольно вспомнишь горькое пушкинское: «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом»!.. Внезапно Туполев спохватился.

— Простите, Михаил Николаевич, за такое «лирическое отступление». Сорвалось… Ненавижу я эту мясорубку. «Хруст костей — лучшая музыка революции», передразнил он с ненавистью знаменитую фразу Ягоды. Сволочь!.. Возьмите только закон о расстреле малолетних, начиная с 12-летнего возраста. И это в XX веке, в стране счастливого социализма… Эх… — потом, взяв себя в руки, продолжал, как будто ни встречи, ни сорвавшихся слов не было:

— Вот здесь.

Он поставил ногу на белую отметку на бетоне дорожки. — Что «здесь»?

— Именно здесь, по моим расчетам, «Максим» должен оторваться от земли.

Тухачевский с удивлением посмотрел на инженера.

— «Должен»? — переспросил он. — Как вы можете с такой точностью это сказать? Ведь столько привходящих влияний: и ветер, и нагрузка, и шесть моторов, и воля командира корабля, и…

— Нет, — упрямо повторил Туполев. — Колеса отделятся

от дорожки именно здесь!

И он уверенно стукнул ногой по белой отметке на бетоне.

Веселая, говорливая, пестрая людская струя лилась из автобусов к самолету. Несколько десятков рабочих и работниц, награжденных за свою работу честью участвовать в первом большом полете гигантского воздушного корабля над Москвой, медленно наполняли двухэтажный корпус самолета. Присутствовать при отлете прибыло много советских сановников и иностранных дипломатов. Весело шутил с рабочими маршал Буденный, коренастый человек с простым лицом, украшенным известными во всем мире «буденновскими» черными усами. Тут же благодушно усмехался маленький скромный Молотов в сером европейском костюмчике, с дрожащими стеклами пенсне на маленьком носике. Рядом с ним стояли представители советской «знати» — два настоящих графа царского времени — Игнатьев, теперь комдив, и Толстой, писатель, оба переметнувшиеся к Советам из эмиграции. Оба графа были веселы, толсты и беззаботны. Стройный, изящный Каганович, — нарком-путь, — в белом железнодорожном кителе и с умопомрачительной, известной по всей России, складкой брюк, весело приветствовал «своих» ударников. Рядом с ним, нежно прижавшись к его руке, стояла его сестра Роза, жгучая черноглазая красавица в светлом летнем платье.