Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

Та коротенькая встреча с малышом была моей и только моей тайной, распиравшей изнутри и не позволявшей свести на нет разделявшую меня с Тимкой и Лёлей пропасть, о которой, опять же, знал я один. А они — разве, догадывались. Тянулись и не могли понять, что мешает дотянуться. И тогда я пел. И служило моё мычание своеобразной отдушиной: толковать не толкуем, но помним…

Единственный же вопрос, выходивший за границы нравственных сомнений и реально мучивший меня всё это время, был прост, как горшок из-под мёда: что делать, когда погода схлынет, зарядят дожди, и мы останемся без огня? — сначала потому что его будет заливать по пять раз на дню, а потом — когда я чиркну однажды последней спичкой.

Оптимизм — вещь разлюбезная, но и у него есть разумные пределы. По моим прикидкам октябрь уж наступал. Хорошо, если осень простоит долгая и тёплая, а если нет? А из верхней одежды у нас, между прочим, только чехлы с сидений.

Лес прекратил докуки, потому что готовил нам последнее испытание — зиму.

Опять же волки… День ото дня соседство с ними становилось всё более реальной проблемой. Удивительно даже, что не нагрянули они на вонь от нашей коптильни. Но дорогу зверюги уже разведали, и значит, нашествие их — вопрос лишь времени. От пары, может, и отобьемся, а от стаи?

Я понимал, что время бездействия неумолимо подходит к концу. Что не сегодня-завтра нам всё равно придётся уходить. Навстречу не ясно ещё чему, но — уходить. И идти, пока не выйдем или пока не упрёмся в невозможность двигаться дальше. И тогда мы построим другую, последнюю уже — в сто слоёв, как и мечтала Лёлька — хибару и будем уповать на… Лёленька, девочка моя! ты ведь придумаешь, на что уповать в последние часы — погребёнными под снегом, теряющими сознание от самого обыкновенного голода и намертво жмущимися друг к дружке, чтобы сохранить остатки общего тепла? Ты же сочинишь нам нашу последнюю молитву?..

Я проснулся от щемящего чувства неотвратимо приближающейся катастрофы. Кто не знавал такого — объясню вряд ли. Открыл глаза и увидел кромешную ночь, подмигивающую звёздами в дверной, если можно так выразиться, просвет шалаша. Пора, брат, дверь ладить…

Ребятня мирно похрапывала под одним одеялом. Было зябко и удивительно тихо. Как же так? Я что — уснул на посту? Позор, Палыч! А ещё на парня катил…

А с костром что? Погас костёр. Эх ты, шляпа…

И потихоньку, стараясь не разбудить молодёжь, я полез наружу. И едва высунул голову во тьму божью, как был схвачен — за шиворот, волосы, плечи, за всё — и немыслимой силы рывком выволочен вон.

Я, что называется, и пикнуть не успел, а на помощь к первой дюжине рук подоспела другая. Да и одна ли? Пара ладоней заткнула мне рот, пара локтей перехватила горло, остальные вцепились во что только можно, и я был прижат к земле, буквально распят на ней. На каждой моей руке, на каждой ноге, на спине — всюду сидело по… я не знал, сколько человек сидело на мне — много, очень много. Единственное, что ещё мог — видеть. И я видел, как со всех сторон к шалашу неслышно движутся безмолвные и скорбные, как старики на похоронах, дети. Их облитые лунным светом бледные фигуры заполонили всё обозримое пространство и прибывали, прибывали…

Бегущие — остановились!

Теперь они шли. И шли к нам.

Они не казались уже такими же бесстрастными, как в первую встречу. Теперь в их глазах звенела злоба, нескрываемая и необъяснимая.

Я ждал волков, а пришли волчата.

Цепкие пальцы ухватили меня за вихор, потянули голову назад, к самым лопаткам, и я почувствовал, как хрустят мои шейные позвонки. И увидел приближающегося Егорку. Он двигался прямиком ко мне чуть порывистей собратьев по небытию.

Боже мой! это же он привёл их сюда!

— Держите-ка! — донёсся до меня его страстный шепот. — Все держите! Крепко держите!..

И с размаху заехал мне ботиночком по скуле.

А потом ещё — по зубам. И в бровь. И опять, и снова…

Силёнок недоставало, но он с лихвой возмещал их дефицит стремлением размолотить ненавистную харю в тюрю, в малиновое желе.

— Не отпускайте, — шипел племянник подручным и пинал, пинал, пинал…

Кажется, я даже не особенно сопротивлялся.

Мне было не столько больно, сколько страшно. И не столько за себя, сколько…

Каким-то совсем уже боковым зрением я углядел суматоху: это Тим пытался разбросать кидающихся на него зомби. «Да, да, не сдавайся, Тимушка! — загудело в голове. — Задай засранцам!..» Чего там задай? Они не кончались. Так можно драться с ветром, с ливнем, с метелью. Но Тимка, мой несгибаемый Тимка, не сдавался. Саданув ладонью в нос девчурку лет восьми — та отлетела от него, как отлетают они от деревьев на пути, — он уже карабкался на спасительную ветку, лягая преследователей. Да, умница, там им тебя не достать! Меня уже не вытащишь, а сам попробуй…

И — тут всё у меня внутри сжалось и превратилось в ежа: Лёлька!

Они тащили её прочь, вниз, к орешнику: пятеро или шестеро мальчишек покрупней остальных. Она пыталась отбиваться, но силы были неравны. Один из гадёнышей то и дело лупил её, брыкающуюся, кулаком по лицу. Я не слышал, как она кричала, но представлял, до чего больно ей сейчас — во всех смыслах больно…

Всё! Я вижу её в последний раз… Сволочи!

Я исхитрился и укусил зажимавшую губы ручонку. Сверху отчаянно взвизгнуло.

— Тим! — заорал я. — Лё! — и меня снова заткнули.

Я напрягся, пытаясь сбросить кучу-малу, но куча всё тяжелела, дышать было уже совершенно нечем.

— Неат-пус-ка-а-а-а-ать! — надсадно вопил Егор, продолжая долбать пыром.

Правый глаз был залит кровью, но левым я ещё различал происходящее, и, задрав его, в последний, может быть, раз, увидел, что никакой это и не Егорка вовсе, а мой Андреич — мой Ванька…

И сразу же успокоился, поняв, за что меня убивают.

— У-у-ух! — выдохнул он напоследок и прицельно саданул в переносицу. И я провалился в полную тьму.

Прости меня, сынок.

И ты, Лёлька — прости…

Сколько прошло — миг, век? — я очнулся.

В чувство привело ощущение едва заметного, очень напомнившего робкий поцелуй прикосновения к перебитой носопырке. Я поднял веки, и ресницы царапнулись обо что-то невесомое. Протянул руку — лист. Обычный жёлтый листок. Первый в этом году.

Стояло серое тихое утро. Костёр давно простыл — похоже, я и вправду отрубился во время дежурства. Всё остальное было ночным кошмаром. Отходом жизнедеятельности переутомлённой совести.

Вот тебе, дядюшка, и Солярис…

Я выполз наружу и закурил. Продолжать жить было хорошо. Ой как хорошо. Но легче на душе от этого почему-то не становилось. И я присмолил от бычка вторую.

Через минуту за спиной послышалось пыхтение, и появился Тим. Сбегал за сосну, пожурчал, вернулся:

— Оставишь?

Я протянул ему пяточку на пару затяжек.

Он уселся рядом:

— Ну и какие планы на сегодня?

— Уходить будем, — ответил я.

— Да уж, — согласился он, — наверно, пора…

Будить Лёльку мы не стали и долго ещё сидели молча, разглядывая затянутое тучами небо над лесом по ту сторону оврага.

А потом зарядил дождь, какой принято называть мелким, но противным. И через час наш шалаш протекал что ваше решето.

Хмурая спросонок и ввиду метеоусловий Лёлька выдала нам по куску заветренной оленины, и мы сидели втроём, накинув на плечи тяжелеющие с каждой минутой и больше холодящие, чем согревающие, одеяла — как какие Ёжик из тумана с Медвежонком, жевали похожее на резину мясо и ждали, пока сверху хоть немножечко прояснится.

Сама по себе идея отправляться в новый поход энтузиазма не прибавляла. Но необходимость была осознанной, и муссировать тут нечего.

С костром ввечеру ничего не вышло — ветки сухой вокруг не было — и мы улеглись сырые и клацающие зубами. Проснулись с забитыми носами, а Лёлька, кажется, ещё и с жаром.

На сборы я отрядил один день. Час примерно спустя всё было собрано. Переобулись в цивильное, облачились в чехлы-пончо и почапали. Тимка волок вооружение и провизию, Лёлька скудный гардероб, я всё остальное.

Мы покидали стойбище с чувством невыразимой печали — успели-таки пустить корни в дурацкий бугор. Я не сдержался, достал сокровенную фляжку, и мы с парнем добили её содержимое. Прямо на ходу, со значением. Тостов не говорили, но было понятно: пьём за то, чтоб никогда уже сюда не вернуться.

— Спасибо этому дому, — только и сказала Лёлька, когда мы миновали край опушки.

— Пойдём к другому, — вторил ей Тим.

Путь наш лежал по-прежнему на север: на юг мы уже насмотрелись…

Andante: Дед

1. Марш обречённых

Осенний лес, доложу я вам, прелесть отдельная. В багрец и золото с т. п. — воспето и увековечено, и не отнять, и не прибавить. Но я попытаюсь.

Прогулки в лирическую осень хороши на базе надёжного тыла. Когда знаешь: вот сейчас часика полтора побродим, прелью подышим, ноги промочим и харэ, и к пенатам, ко щам горячим, телевизору и мягкой подушке. А когда прёшь мимо этого багреца как по ленте Мёбиуса, понимая, что дорога твоя никуда конкретно, и не ясно, на сколько ещё тебя хватит, тут, золотые мои, не до красот! Так эти красоты возненавидишь, что — прав был Тимка: пропади они пропадом к такой-то прародительнице…