Смысл ночи - Майкл Кокс

Начну со своего имени. Когда Veritas предупреждал Беллу, что Эдвард Глэпторн не тот, за кого себя выдает, он не грешил против истины, как и подобает обладателю такого псевдонима. Для Беллы, для своего работодателя, для своих соседей на Темпл-стрит и для остальных людей, с которыми вы скоро познакомитесь, я был Эдвардом Глэпторном. Но я урожденный Эдвард Чарльз Глайвер — под этим именем я поступил в Итон, где свел дружбу с Уиллоби Легрисом, и под этим именем, сокращенным до Джи, он знал меня с тех пор. Однако даже это было не подлинное мое имя, а Капитан и миссис Эдвард Глайвер из Сэндчерча в Дорсете не были моими настоящими родителями. Все началось с обмана, видите ли, и только когда откроется правда, только тогда искупится грех и бедная неприкаянная душа, ставшая источником всех бед, наконец обретет покой.

Вам уже известны кое-какие сведения о детстве Эдварда Глэпторна — они же являются истинным, пусть и неполным, рассказом о ранних годах жизни Эдварда Глайвера. В свое время я вернусь к этой истории и ее продолжению. Но сперва давайте хотя бы отчасти облечем плотью бестелесный образ Феба Даунта, моего заявленного, но все еще призрачного врага, чье имя уже украсило страницы данного повествования.

Наверняка многим из вас он знаком по своим литературным сочинениям. Несомненно, в свое время какая-нибудь предприимчивая «рабочая лошадка» от литературы, для услады потомства, опубликует снотворный труд «Биография и переписка» (в трех толстенных, невыносимо скучных томах), который не даст ни малейшего представления об истинном характере и наклонностях предмета исследования.[44] Пока же позвольте мне стать вашим проводником — уподобиться Вергилию, ведущему Данте по нисходящим кругам Ада.

Кто наделил меня правом выступать в такой роли? Я сам и наделил. На протяжении многих лет я пристально изучал жизнь Даунта и узнал о своем враге все, что только можно. Это покажется вам странным. Спору нет, это странно. Ум научного склада, каким в полной мере обладаю я, не довольствуется поверхностными обобщениями и непроверенными данными, а тем паче предвзятыми суждениями заинтересованных лиц. Ученому, как и юристу, требуются обоснования, доказательства и неопровержимые документальные свидетельства; он просеивает, взвешивает и терпеливо собирает; он анализирует, сравнивает и сопоставляет; он применяет способность тонкого различения, чтобы отделить факт от вымысла и возможность от вероятности. Используя такие методы, я с жаром предавался изучению многих предметов в течение жизни, о чем поведаю ниже; но ни одному из них я не уделял столько времени и внимания, как этому предмету первостепенной важности. Ну и без везенья не обошлось: ведь мой враг снискал известность, а это всегда развязывает языки. «Ах да! Я знавала Феба еще ребенком». «Феб Даунт, поэт? Ну разумеется, я его помню». «Вам стоит поговорить с таким-то и таким-то. Он знает об этой семье гораздо больше меня». И так — фрагмент за фрагментом, воспоминание за воспоминанием — постепенно начинает складываться полная и детальная картина.

Здесь главное — уметь собирать факты. Вот основные источники, откуда я черпал сведения: обрывочные воспоминания Даунта о годах учебы в Итоне, напечатанные в «Субботнем обозрении» 10 октября 1848 года; более подробные воспоминания о детстве, отрочестве и начале литературной карьеры, пересыпанные сентиментальными стишками и изданные под названием «Мои ранние годы» в 1852 году; личные показания доктора Т***, врача, под чьим наблюдением находилась мать Даунта до и после рождения сына; выдержки из неопубликованного дневника доктора А. Б. Даунта, отца Феба (каковой документ, с сожалением должен признать, попал ко мне в руки незаконным путем); и воспоминания друзей и соседей, а равно многочисленных слуг и прочих домашних работников.

Почему я вообще начал это биографическое исследование, вы скоро узнаете. А сейчас Феб — Феб лучезарный — готов встретиться с нами. Не будем заставлять его ждать.

Часть вторая

Восхождение Феба

1819–1848

Никогда еще не находил я гордыни в натуре благородной, а равно смирения в низменной душе.

9 Ora et labora[45]

Феб Даунт появился на свет — как он сам говорит в автобиографических заметках, опубликованных под названием «Мои ранние годы», — в промышленном городке Миллхед в Ланкашире в последний день 1819 года, ровно в полночь, с последним ударом старинных напольных часов, стоявших на лестничной площадке у спальни его матери.

Примерно за год до сего знаменательного события отец Феба прибыл в Миллхедский приход по направлению своего колледжа, где он оставил должность после женитьбы. В Кембридже преподобный Ахилл Даунт — молодой научный сотрудник Тринити-колледжа, уже получивший степень доктора богословия и в свободное от теологических диспутов время подготовивший к печати замечательный сборник Катулла, — снискал репутацию блестящего ученого, способного и готового сделать очень и очень многое в богословской науке. Безусловно, многочисленные друзья ожидали от него великих свершений, и все единодушно сходились во мнении: если бы не внезапное — и для иных необъяснимое — решение жениться, Ахилл Даунт благодаря своим незаурядным талантам без труда достиг бы высоких постов в правлении колледжа и университета.

Но все, по крайней мере, признавали, что он женился по любви — доблестный поступок со стороны человека честолюбивого и весьма ограниченного в средствах. Его избранница, даром что бесспорная красавица, обладала слабым здоровьем и не имела за душой ни гроша. Но у любви свои резоны, и уж конечно противиться ей бесполезно.

Когда доктор Даунт сообщил о своем решении мастеру,[46] сей благодушный джентльмен сделал все возможное, чтобы отговорить его от шага, который непременно надолго задержит, если не пресечет полностью, его университетскую карьеру. Дело в том, что тогда в распоряжении колледжа имелось лишь одно вакантное пасторское место. Доктор Пассингэм высказался со всей прямотой: это место недостойно человека с характером, амбициями и репутацией Даунта. Жалованье там положено ничтожное, едва хватит на одного; приход бедный, работы много, а должности пасторского помощника там не предусмотрено.

Да и сама местность: неприглядная унылая долина, еще десятки лет назад изрытая вдоль и поперек шахтами, а впоследствии застроенная литейными цехами, промышленными мастерскими и прочими мануфактурами, вокруг которых выросли закопченные краснокирпичные кварталы. Доктор Пассингэм считал (хотя и не сказал этого вслух), что Миллхед, где он побывал лишь однажды, относится к разряду дрянных городишек, куда ни один джентльмен по доброй воле и носа не сунет.

Через несколько минут спокойных увещаний почтенный мастер начал понемногу раздражаться, что доктор Даунт, вопреки ожиданиям, не поддается на уговоры, продиктованные лучшими побуждениями, но, напротив, упорствует в своем желании принять Миллхедский приход со всеми сопутствующими тяготами. В конце концов у доктора Пассингэма не осталось иного выбора, кроме как печально покачать головой и согласиться по возможности быстро уладить все необходимые формальности.

И вот одним морозным днем в декабре 1818 года преподобный Ахилл Даунт со своей молодой женой вселился в Миллхедский пасторат. Этот приземистый мрачный дом (его я в свое время самолично посетил и осмотрел) обращен фасадом на угрюмую долину, утыканную черными фабричными трубами и тесно застроенную уродливыми кирпичными бараками, а позади него простирается безотрадная болотистая пустошь. Да уж, для доктора Даунта перемена была разительная. Далеко позади остались сочные лужайки, тенистые рощи и гулкие каменные дворы старинного университета. Теперь взорам его ежедневно являлась совсем другая местность, населенная совсем другими представителями рода человеческого.

Однако новый настоятель Миллхедского прихода был исполнен решимости прилежно трудиться во благо своей северной паствы, и нельзя отрицать, что на первом своем пастырском посту он исполнял свои обязанности с непоколебимым усердием. Он прославился в округе своими тщательно продуманными проповедями, которые произносились с интеллектуальным вдохновением и драматической страстью и вскоре стали привлекать многочисленные собрания прихожан в церковь Святого Симфориана по воскресеньям.

Наружность доктора Даунта вполне соответствовала героическому христианскому имени, дарованному ему родителями: высокий, широкоплечий, с уверенной осанкой, звучным голосом и густой бородой, как у пророка. Шагая крупной поступью по слякотным улочкам Миллхеда, он излучал устрашающий дух сознательной добродетели. Окружающим он представлялся скалой и крепостью, неодолимой твердыней. Однако мало-помалу он стал понимать, что здесь, в мире тяжкого труда, где почти нет родственных душ, вершить великие дела непросто. Работа среди бедного рабочего люда начала угнетать его сильнее, чем он считал допустимым, а долгожданное постановление о повышении в должности с переводом в другой город все не приходило. Доктор Даунт превратился в человека разочарованного.