Я — матрос «Гангута»! - Дмитрий Иванович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это ты, Козлов? — спросил Подобед, покручивая усы. — Отойдем, поговорим. — Лейтенант смерил меня взглядом с ног до головы. — Это, кажется, гальванер Иванов? Ох и черти же вы, гальванеры! От вас все пошло. Знаю! Еще на Адмиралтейском узнал, чего вы стóите! Да, да… Ведь это тогда в Петрограде началось. Но что там говорить, я вам не судья, хотя имею на это право.
Мы стояли, вытянув руки по швам, и не понимали, к чему клонит их благородие.
— После того шума, что получился у вас, — конечно, по-дурацки получился, — продолжал лейтенант, — мне выпала честь отправлять кое-кого из ваших товарищей на первую Северную батарею. Среди них были хорошо знакомые всем унтер-офицер Андрианов, гальванеры Мазуров и Полухин. Разговаривать откровенно мы не имели возможности, да и смысла не было, но несколькими фразами перебросились. Я пообещал, что исполню их просьбу. А суть дела вот в чем. У Мазурова в Горловке есть жена и маленькая дочка. На корабле у него остались личные вещи и сто пятьдесят рублей денег. Все это, конечно, пропадет, если не отправить. Вот он и просил меня побеспокоиться. Говорил, чтобы я об этом сказал гальванеру Козлову. — Подобед строго посмотрел на моего товарища. — Упакуй все вещи Мазурова в свои чемоданы, а потом я помогу тебе отправить их на берег. Сделай это немедленно и тайно.
— Есть!
— Так-то, — сказал Подобед и пошел вдоль борта.
Мы стояли разинув рты, глядя ему в спину. Вот каким оказался наш лейтенант, который так безжалостно отводил за ухо матросов на башню и ставил под винтовку!
В тот же день, вечером, лейтенант Подобед вызвал к себе Козлова и приказал принести все вещи Мазурова к нему в каюту. Потом вместе с матросом он переложил принесенное в свой чемодан, задвинул его под стол и строго сказал:
— Иди! Завтра отправишься на берег.
Утром, после приборки корабля, вестовой разыскал Козлова, сказал:
— Лейтенант Подобед вызывает! Повезешь на почту его чемодан. Улыбнулось тебе счастье, черт!
Козлов пробыл в Гельсингфорсе два часа, а когда возвратился, обо всем рассказал мне. Я, в свою очередь, поделился услышанным с моим новым товарищем Александром Санниковым. Голубые глаза его заискрились.
— Я немного слышал об этом лейтенанте, он с Полухиным держал связь. Умный мужик — вот и все. Ведь сейчас, дружище, только слепой не может увидеть, что царизму конец приходит.
Мы узнали, что арестованных гангутцев с 1-й Северной батареи на трех эскадренных миноносцах отправили в Кронштадт. Это вызвало много разговоров. Матросы собирались группками. Иногда решались спрашивать офицеров:
— Ваше благородие, наших гангутцев судить будут?
— Наверно.
— За что же? В чем они виноваты?
— Сейчас война, а они отказались выполнять приказы… Ну а это, знаете… это большое преступление.
— Не за что их судить, ваше благородие.
Офицер пожмет плечами и уйдет восвояси.
Однажды Санников втянул в такой разговор лейтенанта Подобеда. Отвечая на расспросы матросов, он ничего нового не сказал. Когда Подобед выходил из кубрика, Санников догнал его, и у них произошел такой разговор:
— Ваше благородно, я слышал, у вас много книжек… Может, вы дали бы мне что-нибудь почитать? Я аккуратно, не запачкаю.
Санников говорил так искренне, что офицер спросил:
— А ты действительно любишь читать?
— Люблю, ваше благородие.
— Что же тебе дать? У меня все книжки об искусстве, а художественных почти нет.
— Все равно. Лишь бы интересная была.
— Хорошо. Зайди в каюту. Подберем.
Санников стал часто навещать лейтенанта. Тот давал ему книжки о театре, о жизни и творчестве художников, великих артистов, музыкантов. Санников внимательно их перечитывал, а когда возвращал какую-нибудь книгу, обязательно высказывал о ней свое мнение. Иногда лейтенант не соглашался с ним, разгорался спор. Бывало и так, что из спора победителем выходил матрос. Санников рассказал мне много интересного о лейтенанте. С присущим ему энтузиазмом он говорил:
— Ты знаешь, Иванов, Подобед — наш. Правда, путаные у него взгляды, но он наш. Ты понимаешь, очень образованный человек, но в голове хаос — перепутались и социализм, и шовинизм, и даже индивидуализм. Сегодня с ним разговорились, а он и выпалил: «Я согласен — наше самодержавие изжило себя, наш царь и его министры ведут Россию к гибели, но где выход из этого тупика?» А я ему: «Демократическая республика». «Может, и верно, — согласился он, — смысл в этом есть, но лучше заниматься искусством, а не политикой». «Ваше благородие, — возражаю ему, — разве искусство безразлично к судьбам народа? Вы мне позавчера дали прочитать „Ромео и Джульетту“. Пьеса вроде бы далекая от политики. Она доказывает великую силу любви. В ней революции нет. Но даже в ней есть упоминание о грозной силе народа. Помните горожан? Они выбегают с палками на улицу, бьют и Капулетти, и Монтекки». Подобед удивленно взглянул на меня, а потом засмеялся: «Ты, брат, тонко подметил. Правильно, горожане не безразличны и к тем, и к другим. А я этой мелочи и не подметил». — «Честно говоря, ваше благородие, Шекспир мне не нравится. Горький — это писатель. Он всем понятен. А Шекспир… Нам сейчас нужно такое искусство, чтобы указывало, кто наш, а кто не наш. Так сказать, оно должно глаза людям раскрывать». «Санников! — хлопнул он меня во плечу, — Ты неисправимый социалист».
На всех кораблях Гельсингфорсского порта пронеслась весть: Кронштадтский военно-морской суд начал слушание дела гангутцев. Перед судом предстали 34 нижних чина.
— Где же остальные? Ведь с корабля в один день было взято 95 человек. А затем еще списали человек тридцать. Где же они? — волновались матросы.
На это офицеры не давали ответа. Только Санников, побывав в Свеаборгском порту, принес новость — наши товарищи, которые сейчас не стоят перед судом, разосланы на островные батареи и в форты, некоторые попали в дисциплинарные роты, на Северную флотилию, на фронт, в действующую армию.
Как ни старалось командование отвлечь внимание нижних чинов от суда, устраивая массовые гулянья на льду, все с нетерпением ждали исхода.
22 декабря стал известен приговор Кронштадтского военно-морского суда. Его испугались даже самые реакционные офицеры. Испугались потому, что суд признал «виновными нижние чины за участие в явном восстании на линкоре „Гангут“ против существующего в Российской империи строя…»
И вот перед новым, 1916 годом нас выстроили на верхней палубе. Думали, флигель-адъютант поздравить хочет, а он объявил об окончании судебного разбирательства. Барон Фитингоф с заметным пафосом начал читать:
— «Кронштадтский военно-морской суд признал виновными
