Заговор - Даниил Гранин

Откуда эти цитаты? Из донесений агентов КГБ, из материалов «оперативной техники». Из разговоров с членом Академии наук Шальниковым, с профессором Мейминым. «…Мне все равно на каком месте стоит советская физика, на первом или на десятом, я низведен до уровня „ученого раба“, и это все определяет» («один из близких людей Ландау», как отмечено в материалах. Он говорил, что «надо употребить всю силу, чтобы не войти в гущу атомных дел». Это фиксировалось несколькими агентами.

Приводятся материалы прослушки домашних разговоров, что говорил Ландау по поводу событий в Венгрии, событий в Чехословакии: «Наши решили забрызгать себя кровью. У нас это преступники, управляющие страной». 30 ноября 1966 года он сказал: «Наши в крови буквально по пояс. То, что сделали венгры, считаю величайшим достижением. Они первыми разбили, по настоящему нанесли потрясающий удар».

Непрерывно поступают материалы, записи его разговоров. С соавтором его работ Лифшицем, с женщинами, его любовницами. Среди авторов доносов — «один из наиболее близких ему людей». Аппараты подслушивания были установлены на квартире Ландау, судя по всему, и в лаборатории. «Через агентуру и технику установлено, что Ландау считает себя свободомыслящим человеком, что он, оказывается, имеет свои взгляды по вопросам политики нашего правительства» (одна из приближенных к нему женщин). Судя по всему, агентов было множество. Он был окружен со всех сторон людьми, от которых требовали донесений или которые добровольно доносили, устрашенные его высказываниями. Догадывался ли он об этом? Наверняка, но не желал себя стеснять, даже арест не остановил его. Свобода была необходимым условием его научного творчества, он не хотел бояться. Это был необъявленный вызов.

Одни подслушивали, другие боялись. Ученых делали доносчиками, агентами. И все это входило в так называемую заботу государства о науке, о престиже ученых. Такова была оборотная сторона жизни самых авторитетных и великих наших физиков, специалистов, что уж говорить об остальных.

«Она не русская», — говорила Аня про мать мужа, полячку. Не русская — это звучало у нее как обвинение. Она презрительно кривила губы — «не русская». В этих словах заключалось столько плохого, как будто от нее из-за этого происхождения всего можно ожидать. Ничего хуже быть не может. Нерусский — это несчастье. «По-твоему, русский — это заслуга, дается как орден?», — спорил с ней Сергей. Но ее ничем нельзя было переубедить.

В 2002 году стали готовиться к 300-летию основания Петербурга. Решили поставить в честь юбилея памятник. Объявили конкурс. Я посмотрел выставку проектов. Ходил, ходил. Убогая фантазия кружилась вокруг ангелов и фигур Петра. Вдруг подумалось, а зачем нужен подобный памятник, что за полезность, нигде в Европе, в городах куда древнее не видал я памятника в честь 500-летия, 1000-летия, чего наше провинциальное фанфаронство пузырится. Нельзя ли чем-то другим отметить? Придумал. Поставить знак в Петропавловской крепости на Государевом бастионе — «Отсюда в 1703 году началось строительство Петербурга». Что-то в этом роде. И что вы думаете — уговорил. Общественный совет согласился. Мэр Яковлев согласился, а в день города в 2003 году торжественно открыли этот знак на Государевом бастионе. Предложили там сбоку высечь мое имя, но я категорически отказался.

В советское время популярен был такой анекдот:

«Все ходят на работу, но никто не работает.

Никто не работает, но планы перевыполняются.

Планы перевыполняются, но в магазинах ничего нет.

В магазинах ничего нет, но на столах все есть.

На столах все есть, но все недовольны.

Все недовольны, но все голосуют „за“, и как голосуют! — например, за Брежнева 103 %».

Так мы развлекали друг друга в те годы.

Предсказанное настоящее — это, как выразился один социолог, устаревшее будущее. Будущее не имеет цели, ибо оно зависит от того, как развивается техника, а она развивается без всякой цели, ею управляют лишь случай, случайность, воображение творца, именно оно проектирует будущность человеческого сообщества, воздействует на социальную среду. Но что может придумать человек — это не предусмотрено, это полет его фантазии. Поэтому развитие техники, которое определяет социальные реформы и движение прогресса, — вот это развитие техники совершенно непредсказуемо.

В 1970 годы нас в Европе безошибочно определяли. Костюмы черные, штаны широкие, пальто драповое, тоже черное, на чай нигде не оставляют, товары ищут самые дешевые, пересчитывают свои центы и пфенниги, привозят бутылки водки, чтобы продать, матрешки, а что еще можно было загнать? Продавали в гостиницах, где жили. Не стеснялись предлагать в магазинах. А потому, что валюту давали грошовую. А потому, что глаза разбегались, таких товаров у нас не было. И чтобы навалом — носки, майки, рубашки… Все это кучами лежало в магазинах. Соблазны, соблазны. Идешь по улице от витрины к витрине. Ничего другого не видишь и не смотришь. Какая посуда, какие костюмы, обувь! У каждого длинный список: чего привезти, размеры, расцветка. Языка не знали, покупали что дешевле. Путаница в размерах. Примеряли друг на друге. Главное — найти, где распродажа. Главное — тряпки. Кофточки, джинсы. Потом, когда появились бабки, покупали аппаратуру. Проигрыватели. Стерео. Магнитофоны. Презервативы. Кто китайские, кто фирменные. Позже — виски, джин, кальвадос. По музеям вне программы — немногие, дорого… Лучше куплю бижутерию. Статуэтки. Коврики, ковры. Крепко прибарахлялись. В гостинице показывали покупки, сверяли цены… Советским рекомендовали ходить группами, во всяком случае, не в одиночку, «во избежание провокаций». И мы послушно ходили толпами, группами, испуганно жались друг к другу. Смотрели на нас с любопытством — «Русские идут!». Разглядывали, как туземцев. Любопытство… Смешок… Годы понадобились, чтобы мы как-то смешались с прохожими. Не успели раствориться, как снова обозначили себя, теперь уже хамской роскошью. Гуляй, Вася! Имели мы их всех.

«А помнишь значки? Пол-чемодана значков тащил. Все больше Ленин. На красной эмали наш красавец. Греки брали нарасхват. Итальянцам пришлось пришпиливать. Вкалывал в пиджаки. Благодарили. Особенно Ленин маленький шел. Беби. Еще не вождь, просто дитя без соратников. Подступил я к одному мужику в Неаполе, он распахивает плащ, я обомлел, у него весь пиджак до низу утыкан значками. Ничего подобного я не видел. Зрелище тяжелое. А что еще дарить? Одна наша туристка привезла матрешку и пожалела отдать весь комплект, раздавала поштучно. Итальянцы не поняли, в чем смысл этих деревяшек».

В свое время Ницше заявил, что Бог мертв. Это давно обсуждается. Но все-таки… а если он жив? — вот ведь какая для нас задача. Мертвый Бог проблем не оставляет, а живой Бог — это же требование, это значит, если живой Бог, значит живы ангелы-хранители, а если они живы, они могут покинуть и бросить меня в самый тяжелый момент моей жизни. Бог — это вертикаль нашей низменной земной жизни.

Вчера я был на диспуте с французами-философами, ведущие философы Франции. Тема была избрана: «Религия и политика». Когда меня попросили выступить, я сказал, что у нас, в нынешней России, нет ни политики, ни религии. Вот посмотрите, идет церковный праздник. В храме стоят у алтаря (подчеркиваю — у алтаря) со свечками губернатор с женой или высшая власть, министр, премьер, не со всеми стоят, а отдельно, рядом со священником, да еще где-то рядом там сзади охранники стоят. Что это — политика? Нет, это не политика, это дешевка. Что это — религия? Нет, это не религия, это кощунство. Они же ни в какого Бога не верили и не верят, для них вертикаль ведет не к Богу, вертикаль — это они сами и те, кто над ними, а над ними — это другой ярус власти. Поднялся всего на две ступеньки, и уже спустя год он превращается в другого человека. А почему он считает, что он выделен, что он отмечен, что он отличается от всех остальных? И у него мысли не появляется, что завтра вдруг ему придется спуститься вниз и опять ступить на землю.

Почему все русские писатели были верующими — и Пушкин, и Толстой, и Чехов, и художники, и русские и европейские, со времен Возрождения, и архитекторы? Вера во Всевышнего им помогала, возвышала. А политикам она мешала. Потому, как мне кажется, вера не конъюнктурна, звездное небо над нами, политика же под нами.

Джон Стейнбек у нас допытывался: если вы ликвидировали Бога, то кому же человек будет сообщать о своих сомнениях, пакостях? Человеку надо обязательно иметь духовника, если нет физического лица, то он будет обращаться к небесам.

«Какой правитель всех лучше?» — рассуждали греческие мудрецы. Ответы были самые разные. Наблюдая судьбы наших начальников, допустим, мэров городов или губернаторов, я бы определил так: лучшие это те, кто остаются после отставки жить в своем городе, вот, может быть, показатель. Правда, таких примеров я бы привести не мог, все они после отставки торопятся уехать, кто в областной центр, кто в Питер, кто в Москву, а то и за границу.