Государи Московские: Бремя власти. Симеон Гордый - Дмитрий Михайлович Балашов

Ты считал, Кейстут, сколько нас? Нас, литвы, а не русичей, захваченных нами! Мы с тобою и то дети от русской матери. Кейстут, и я в детстве был крещен православным попом. Но я литвин! И ты тоже, брат! Попы всё врут! Стоит нам принять русского Бога, одолеют русские! Стоит поддаться латинам – одолеет Орден либо польский король! И мы, гордая литва, будем чистить хвосты коням и пасти коров у немецких рыцарей! Понял ты это, Кейстут? Скажи теперь: кто мы с тобою? Я не чую в себе русской крови! Ни знака креста не ведаю на себе! Мы дети огня! Дети бога грозы, Перкунаса! И мы должны быть самими собой! Иначе нас одолеют не те, так другие!

А теперь сообрази сам. Нас семеро, семь сыновей нашего великого отца! Наримант крещен в православную веру. К тому же труслив и бездарен. Дай ему власть, и он разом погубит страну! В Вильне сидит Явнут, и ежели он просидит там еще десять лет, католики возьмут нас без бою и перережут, словно кур в курятнике! Я ведаю, что говорю, Кейстут! Наримант с Явнутом сейчас главные вороги Литвы и наши с тобой! Кириад, Любарт и Монтовид не в счет, пока не в счет, ты знаешь сам! Мы или они! Надо брать Вильну, пока не поздно! Ты понял это, Кейстут? Ты понял это, брат мой единокровный? Вот о чем надобно мыслить теперь, а не пить вино и орать дурацкие песни, радуясь невесть чему!

Ольгерд смолк, остро и тревожно вглядываясь в худое лицо Кейстута. Никогда доднесь и ни с кем он не говорил так открыто и, кончив, сам испугался сказанного: а ну как брат отступится от него?

Кейстут думал, он то опускал, то приподымал высокое чело, коротко взглядывая на брата. Удержит ли Ольгерд власть? Поверят ли ему бояре и воины? Не восстанет ли смута в стране? К радости Ордена! (А это будет самое страшное!)

– Поддержит тебя… нас дружина? – спросил он наконец хмуро.

– Да! – ответил Ольгерд, продолжая острым пронзающим зраком глядеть на брата. – Дружина идет за сильными! Мы, я и ты, должны доказать это теперь!

– Это на всю жизнь? – спросил Кейстут, вскидывая глаза.

– Клянусь Перкунасом и всеми богами Литвы, клянусь священным дубом, клянусь отцом и матерью, клянусь совестью и честью воина, клянусь этим мечом и этою цепью на шее моей! Мы будем с тобою как два глаза и две руки, и жены не смогут поссорить нас между собой, ибо тебе будут Троки, а мне Вильна!

– Ты все наперед продумал, Ольгерд, даже и это! – бледно усмехнулся Кейстут.

– Да, и это, мой брат!

– И знаешь, как занять Вильну…

– Да!

– И как подготовить дружину…

– Да!

– И что делать потом…

– Да, да!

– И как поступить с братьями, ежели мы, ежели их…

– Этого я еще не знаю, Кейстут! Братняя кровь часто лилась в нашей стране, и все же я не хотел бы красить княжеское корзно свое в багрец кровью сыновей Гедиминаса. Через этот ручей я постараюсь перешагнуть, не замочив ног.

Кейстут поднял наконец голову, решившись. Братья шагнули друг к другу и обнялись.

– Погоди! – сказал Ольгерд. – Давай принесем древнюю клятву, клятву наших предков, что ты и я будем неразлучны друг с другом, как две руки единого тела, до самой смерти!

– И после нее! – строго ответил Кейстут. Он был рыцарем, и честь данного слова была священна для него.

За стеною шумела дружина, раздавались победные клики, нестройное пение пьяных голосов.

– Скоро они пойдут за мною до края земли! Но узнают, что я повел их против Явнута только под стенами Вильны… – задумчиво проговорил Ольгерд, прислушиваясь к шуму за стеной.

– Слушай, брат! – вопросил Кейстут. – Вот ты говоришь, что Литва одинока и на краю гибели. Веришь ли ты, что мы устоим днесь и в веках?

– Воин не может и не должен гадать о том, чего невозможно постичь. Бояться грядущего и гадать – женское дело! Во что верю я? Во-первых, в то, что Орден столкнется с Польшей, а Казимир с Карлом Богемским! Во-вторых, что русичи несогласиями погубят самих себя, как погубили уже Михаила Тверского! И тогда Псков с Новгородом, а быть может, и Тверь со Смоленском откачнут к нам! В-третьих, я знаю и понял, как надобно бить Орду, и, клянусь тебе этим мечом, Орда тоже вскоре уведает об этом! Вот во что верю я, Кейстут! В это оружие и в эту голову! И боюсь я только попов. Они сильны словом, а слово сильнее меча! Но и они не страшны нам, ежели Рим перессорит с Цареградом, а к этому, кажется, идет! Унии с Римом уже не будет. Я узнал. В Константинополе началась война. Только одно, токмо одного не хватает нам, литвинам! Как сделать так, чтобы литовские бабы рожали сразу же взрослых воинов?

– В бронях и на коне! – поддержал невеселую шутку Кейстут.

– Да, в бронях и на коне! – жестко отозвался Ольгерд. – Мы слишком много покорили русских земель, и надо беречься, чтобы и нам самим нежданно не стать русичами…

Оба замолкли. Длинное нервное лицо Ольгерда опять застыло, словно он надел маску.

– Выйдем к дружине! – предложил он первый брату. – Нас с тобою зовут плесковичи! Заметь: зовут меня, а не Нариманта, коего новогородцы пригласили стеречь ихние пригороды, и помочи чают от нас с тобой, а не от Нариманта с Явнутом!

Братья вышли, потушив свечи, низко наклоняясь в дверях. Забытый кубок в полутьме покоя так и лежал опрокинутым на столе, и в сумерках красное вино чернело, словно пролитая кровь еще не свершенного преступления.

Глава 33

Медленная речь. Медленное восточное застолье. Едят руками, засучив рукава, баранину и плов. Высасывают кости, облизывают жирные пальцы. Пьют кумыс. Изредка – взгляд из-под полуприкрытых век, мгновенный, изучающий. И опять ничего. Плоские лица бесстрастны. Длится беседа обо всем, кроме того, ради чего собрались вокруг дастархана хозяин и гость. Чадят светильники. Томительно ноет зурна. В роскоши ковров и чеканной утвари танцует девушка. Жирные пальцы шевелятся в лад танцу. Глаза прикрыты от удовольствия. Ай, вах! Танцовщицы не закрывают лица. Брови подведены и слиты воедино чертою синей краски, словно излучья татарского лука. Ай, вах! Хорошо! Якши!

Продается конь, или продается красавица, или продается жизнь. Об этом не говорят, говорят совсем о другом, но пир длится, и медленно созревает уже неотвратимое решение. Передадут повод коня