Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ка-ак он хлестанет, как хлестанет, хосподи…
– Эх ты, поно-ос, – зашептал Порохонько. – О графине подумал, икота началась на нервной почве…
Ракета упала и горела костром за бруствером, дымя, ослепляя, и хотелось горстями земли забросать ее брызгающий мертвенный свет. Казалось, бруствер не прикрывал никого и все лежали на ровном месте, как голые.
– Теперь житья не дадут, – сказал Сапрыкин.
– Заметили, фрицево отродье! Точно подзасекли, – мрачно проговорил Овчинников и выматерился от удивления: разом сникли ракеты, разом смолк и стук пулеметов. Он вскочил на ноги, подал команду: – За лопаты, наж-жимай! Душу из всех вон!
Первым поднялся неуклюжий Лягалов, – виновато поддергивая галифе, кинулся искать лопату, наткнулся на вставшего с земли деловитого Сапрыкина, тот остановил его рассудительно:
– Потихоньку. С какой стати расшумелся, как трактор? С какой стати? Голову гусеницей отдавишь! – и взялся за кирку.
– Это он герой, колгоспный бухгалтер, – отозвался Порохонько. – Одно дело: то понос, то графиню прижимает, то головы отдавливает, ловка-ач! У него и фамилия такая – лягает по головам. Залез в кусты демаскировать.
– Зачем же так, разве я виноват? – тихо, конфузливо спросил Лягалов. – Измываешься… Легче тебе так?
– Я ж люблю тебя за ловкость.
– Прекратить разговоры! – скомандовал Овчинников вполголоса, и мгновенно стихло на огневой.
Подождав, лейтенант выпрямился, всматриваясь в темноту.
– Идет кто-то, – произнес он и, придвинувшись к краю огневой, окликнул: – Кто идет?
– Двое идут, – сказал Сапрыкин. – Может, чехи? И по минному полю… Вот славяне! Постой, кажись, комбат с санинструктором.
Овчинников досадливо выругался. Он не скрывал своего расположения к санинструктору, никто из солдат, уважавших Овчинникова за откровенность, простоту взаимоотношений, не мог осудить его. Однако то, что Лена была не одна, не понравилось ему, хотя точно знал, что между ней и комбатом не было той, с большим намерением игры, которую умело, легко, почти удачливо начал он после появления нового санинструктора в батарее.
Подошли Лена и капитан Новиков, их фигуры проступили над бруствером среди звездной темени ночи.
– Леночка, дайте руку. Упасть можно, – приветливо сказал Овчинников, поставив ногу на бруствер. – Прошу вac, Леночка. Спасибо, что пришли.
Она протянула руку, и он особо значительно стиснул ее узкую, влажную кисть своими грубо-сильными, в мозолях пальцами, помог сойти на позицию. Когда сходила она, вес ее тела, ее движения доверчиво передались на руку Овчинникова, и, внезапно задохнувшись, он почувствовал в этом прикосновении иной, обещающий смысл.
– Связь с Ладьей проложил? – спросил Новиков.
Овчинников, накидывая на плечи шинель, быстро ответил:
– Будет связь. В землянку прошу, товарищ капитан. И вас, Лена… Всем продолжать работать. Возьмите мою лопату, Лягалов.
Новиков не удивился тому, что сам командир взвода вместе с расчетом копал огневую, – хорошо знал самолюбивого лейтенанта, тот не привык сидеть и ждать: окапывался всегда первым и первым докладывал о готовности огня.
Когда влезли в свежевырытый блиндаж, крепко пахнущий сыростью, и, загородив вход плащ-палаткой, сели на солому, Новиков, чиркая зажигалкой, прикуривая, внимательно посмотрел на Овчинникова, сказал:
– К рассвету ты должен вкопаться в землю и замаскироваться так, чтобы тебя в упор не было видно.
– Знаю, – отрезал Овчинников, тоже прикуривая.
Помолчали.
– Скажите, разве в дивизионе не знали, что здесь минное поле? – спросила Лена сердито, улавливая от загоравшихся огоньков папирос пристальный взгляд Овчинникова.
– Дайте папиросу, заснули, товарищ лейтенант? – сказала она, обращаясь к нему, – этот устремленный его взгляд беспокоил ее.
Овчинников встрепенулся, папироса осветила его крючковатый нос, край худощавой щеки, он вдруг заговорил игривым голосом:
– Разведчики научили? Не идет курить вам. Я лично курящих девушек не уважаю. Духи, одеколон – другое дело. Для вас обещаю. После первого боя.
И, ревниво покосившись в сторону молчавшего Новикова, протянул ей папиросу, зажег спичку. Лена не без насмешливого вызова задула огонь, сказала:
– Спасибо. У меня есть прекрасные французские духи. Разведчики подарили. Но лучше бы вместо них побольше соломы в блиндаж. Разрешите, я распоряжусь, товарищ лейтенант? – И, отдернув плащ-палатку, вышла.
– Чего это она? – Овчинников уязвленно хмыкнул. – Хитрый, скажи, орешек! Эх, после войны жена бы была, королева в постели! – проговорил он преувеличенно откровенно и добавил снисходительно: – Хороша, капитан!
Разговором этим, видимо, он хотел показать Новикову, что дела его с Леной зашли далеко, достигли того естественного положения сблизившихся людей, когда он может уже таким тоном говорить о ней.
Однако Новиков сказал не то, что ожидал от него Овчинников:
– Запомни, твои орудия примут первый удар. Шоссе – на твою ответственность. Но рассчитывай на круговой сектор обстрела.
– Знаю.
– Минные поля саперы разминировать не будут. Наоборот, саперы минируют котловину перед твоими орудиями. Вокруг тебя везде мины: и наши, и немецкие. Если немцы двинут на тебя, они застрянут на этих полях. Ясно?
– Знаю.
– Что знаешь?
– Ловушка, значит? – недоверчиво произнес Овчинников.
– Какая? – Новиков усмехнулся. – Просто воюем на нейтральной полосе. Пусть твои связисты свяжутся с саперами, те отметят проход к высоте в минных полях.
– Знаю! – снова отсек Овчинников.
Это резкое «знаю» говорилось им обычно из тяжелого самолюбия, говорилось потому, что Новиков по годам был гораздо моложе его и, казалось, жизненно неопытнее, и лишь стечением обстоятельств, невезением объяснял Овчинников то, что не он, Овчинников, лейтенант в двадцать шесть лет, а слишком молодой Новиков командовал батареей.
– Что «знаю»? – миролюбиво спросил Новиков, и по этому тону Овчинников почувствовал его превосходство над собой. – Действуй. И немедленно прокладывай связь с высотой. Счастливо! Желаю увидеть тебя живым!
Новиков поднялся, откинул висевшую над входом плащ-палатку.
Звездная, неестественно тихая ночь, со свежестью, крепостью горного воздуха, с осторожным шелестом трав, влилась в накуренный блиндаж. Блеск крупной звезды синим огнем дрожал, струился над бруствером.
– Молчат и ждут, – проговорил Новиков задумчиво. И спросил не оборачиваясь: – У тебя нет такого чувства, что война скоро кончится? В Венгрии Второй Украинский вышел на Тису. В Югославии наши танки на окраине Белграда. Скоро конец…
Овчинников не пошевелился в глубине блиндажа, там разгорался и гас, подсвечивая его тонкие губы, огонек папиросы.
– Нет, капитан.
Но этот ответ был ложью. Овчинников, как и все остальные, ощущал приближение конца войны и порой в часы затишья испытывал томительное состояние некой растерянности, невнятного беспокойства о чем-то словно бы недоделанном им на войне, что успели сделать другие.
– Нет! Не думал, – хмуро повторил он, и тотчас Новиков ответил полусерьезно:
– Ну и дурак! Ладно. Пошел.
