Дневник - Софья Островская

Боже мой, какой я строитель Вавилонских башен!

Дома я не знаю, что делать. Я чувствую себя как в гостинице. Не то нужно идти куда-то, не то ждать кого-то. Все чужое, холодное, временное, ненастоящее. Но из гостиниц люди уезжают – домой. Я могу тоже уехать – в другую гостиницу. И все это будет называться: домой…

Нет все-таки Дома. Может быть, будет, если вернется Эдик. И то: может быть.

Апрель, 2, воскресенье

Утром в Спасо-Преображенском соборе слушаю Литургию Чайковского. Очень красиво. В православных церквях люблю смуглое золото, тусклые блески, свечи, лампады. Очень холодно. Еду к Тотвенам, чтобы завтра быть дома.

4 апреля, вторник

Усталость. Трудное настроение: запечатанное. Болят плечи. Ездила в Смольный, вечером была Ксения. Говорю очень много, но молчу все время.

Вспомнилась старая английская песенка:

And I – I knew full well he was ladAnd he – he surely knew I was that womanBut yet –We both were silent[857].

Ночь на 8 апреля

Была в оперетте на идиотской «Фиалке Монмартра»[858] с идиотскими актерами и идиотской публикой. Со мной прелестная модная женщина – жена главного прокурора Закавказского фронта. Иду на Радищева одна по фантастически красивым от луны улицам. На Знаменской часто останавливаюсь, смотрю на небо, на контуры крыш, на чудеса лунных теней. Дома ждут Валерка и Гнедич, довольные, что я у себя и, следовательно, у них Дом, приют, убежище.

Странно было позвонить в свою собственную квартиру, услышать за дверью чьи-то шаги, встретить радость, ожидание, самовар, тепло человеческого жилья. Отвыкла. С 12 августа 1942-го меня никто в доме не ждет и не встречает. Отвыкла настолько, что даже озлилась: чужие мне, не мои, не свои. Каким правом они занимают место, принадлежащее не им. Кто они, эти интрузы[859]?

9 апреля. Пасха

У себя: пижама, халат. Безденежье. Настроение холодной и веселой злобы. Вчера «Багдадский вор»[860], великолепие красок и тревожащий образ Конрада Вейдта.

Вы мне говорили когда-то:

– Я вам прощу любовника, но не могу простить портрета Конрада. Земной соперник мне не страшен: я вас всегда отниму. Я боюсь только вашей мысли и вашего воображения.

Тогда я покорно сняла портрет со стены. Может быть, я даже сожгла его – я не помню. Или подарила Вам. Мне же было все так безразлично. И Вам, и моим я принесла тогда в жертву даже старый дом на Фонтанке. (Но старый дом жил во мне неустанно – и Вы это знали – и Вы этого боялись.)

На Пасху у меня целый день люди – Валерка, Гнедич, д-р Фейгина, Никитина, Загарин, Гурвич. Телефоны без конца. Устаю, как лошадь на последнем перегоне. Не думаю ни о чем.

13 апреля, четверг

Случается, что люди видят чужие сны.

В моем доме некоей тени, откликающейся на мое имя (и на разные другие имена), в ночь на сегодня приснился чужой сон.

Потом Ксеничка, Гнедич, работа, телефоны.

Завтра пойду на вынос плащаницы, потом в Дом писателя, потом домой, где устраиваю день рождения Анты, потом с нею на «Багдадского вора».

Вчера узнала о смерти Селима. Убит в Гатчине. Жаль. Талантливый историк. Милый юноша.

От Эдика нет ничего.

16 апреля, воскресенье, ночь

С Татикой и д-р[ом] Буре была в филармонии: вечер трио – Ойстрах, Оборин, Кнушевицкий[861]. Музыку, оказывается, могу слушать безболезненно: нужно только хорошенько захлопнуть какие-то двери в себе, стиснуть зубы и faire bonne mine[862]. Много думала об Эдике, о наших с ним концертах, которые он воспринимал всегда экстатически, почти пьянея, почти заболевая от музыки. Особенно выпукло вдруг вспомнился вечер в филармонии, когда я представила его Лизе Гилельс – вспомнилось все: и мое парижское платье, и внимательные глаза Юрьева, и безвкусица нарядного туалета Лизы, и породистое лицо Эдика, и наш веселый и семейный ужин.

В филармонии публика новая – почти нет седых голов, столь свойственных филармоническому пейзажу. Как много воспоминаний и сколько здесь Замятина, Гермуша, Бюрже, проф. Миллера. Все прошло.

Почти весь Крым наш. Украина тоже.

21 апреля, пятница – дома

«It is good to mount up, as eagles; but dire remain the task of learning to walk and not to fail»[863]. Стихи на томике Тагора.

Утром, в постели, мягко и беспричинно распадается надвое мой золотой браслет, и я теряю два платиновых звена. Это мне кажется таким закономерным, что я даже не пугаюсь.

Позже, гораздо позже, я вспоминаю о другом томике Тагора с моей надписью – и нахожу его. Я читаю свою надпись. Закрываю книгу. Прячу сломанный браслет в сумочку.

Во мне – молчание.

Очень интересны совпадения и мистические флеры, которыми их облекает жаждущий загранного человек.

Жаль, что из этой странички не сможет сделать рассказ для своей «Шкатулки памяти»[864] мой милый поэт Всеволод Рождественский. Ce n’est pas son style. Et ce n’est pas le style du Temps[865].

Ночь на 26 апреля

Одна. Чудесное ощущение настоящего физического одиночества, принадлежности себе, нераздвоенности. Ушла от всех. Никто не знает, что я дома. Целый вечер пишу, перечитываю, разбираюсь в бумагах, часто улыбаюсь себе. Хотя улыбаться не хочется.

Плохое самочувствие. Вспышка старых поясничных болей, как летом 1940-го. Происхождение болей таинственно. Полагаю: правая почка или печень. Надо к врачу.

Днем падал снег. Весна медленная, неласковая. Ходить трудновато. Требуются тепло и покой. Какое у меня умное и покорное тело! Как оно хорошо дает мне понять, что все прелести сансары не для него и не для меня. Мой неведомый хозяин бьет его хлыстом, чтобы оно закричало, чтобы я услышала, чтобы не забывала.

Не хватает только получить в подарок книгу Андрея Белого…

Отметила еще раз: многие меня любят, но никому, собственно, до меня дела нет. Мое здоровье и мой брат превратились в вежливые формулы.

По-настоящему это никого не интересует и не трогает. О моем здоровье думает брат – пока… о брате думаю я. И это – все.

А люди любят меня веселой, оживленной, остроумной, ласковой, гостеприимной, умеющей слушать, выслушивать, советовать, сопереживать. Люди видят во мне плечо, поддержку, развлечение или театральное действо. Пусть. Не скажу, чтобы это было мне приятно. Но мне от этого не больно.