Красный ветер - Петр Лебеденко

Им противостояла шестидесятитысячная армия Модесто, которая в горных проходах сумела сдержать мощный натиск фашистов. А 25 июля Модесто неожиданно форсировал реку Эбро и нанес противнику сокрушительный фланговый удар.

Пять дней и ночей республиканцы громили фалангистов, итальянские дивизии и марокканские бандеры. Пять дней и ночей громыхали горы, стонали ущелья, гудело небо. И за пять дней и ночей армия Модесто продвинулась на сорок пять километров.

Но в непрерывных боях солдаты Республики истекали кровью, дивизии превращались в батальоны, батальон — в роты. А роты порой насчитывали по два-три десятка человек.

Модесто требовал, просил, умолял: дайте подкрепление. Иначе наступление захлебнется, и это будет равносильно поражению.

Премьер-министр и министр обороны Хуан Негрин молчал: никаких резервов у него не было. Он не мог наскрести и дивизии, не говоря о танках, пушках и самолетах. Он тоже знал, что если наступление захлебнется — это будет серьезным поражением. Но сделать ничего не мог.

И оно захлебнулось. Слишком уж неравные были силы.

Армия Модесто перешла к обороне.

Однако уже к 15 ноября фашисты вновь перебрались через реку Эбро.

Генерал Гамбара готовился к окончательному сражению за Каталонию долго и тщательно. Все, что ему требовалось, он получал безотказно: Гитлер и Муссолини были щедры, как никогда. «Демократическая» пресса вроде бы с горьким сожалением, а на самом деле с нескрываемой радостью трубила изо дня в день: «Испанская республика доживает последние дни…», «Агония правительства Хуана Негрина…», «Начинается финальная битва…», «Генерал Франсиско Франко заверил своих друзей Адольфа Гитлера и Бенито Муссолини: победа находится в его руках, и теперь он ее не упустит…»

Генерал Гамбара действительно обладал внушительными силами. В его распоряжении было сто двадцать тысяч солдат и офицеров — в основном итальянцев, но среди этих ста двадцати тысяч было несколько наваррских, марокканских дивизий и, весь испанский «иностранный легион», а также немецкий авиационный легион «Кондор». Генералу было придано двести танков, пятьсот орудий, в том числе сто тяжелых, почти тысяча самолетов.

Но численности солдат и офицеров республиканцы мало отличались от армии франкистов. В их дивизиях находилось тоже около ста двадцати тысяч человек, но…

На всех бойцов Республики было только 37 тысяч винтовок! На батальон приходилось по одному-два пулемета, на армейский корпус — 25–28 легких пушек. Одному республиканскому самолету противостояло 10, 15 и даже 20 самолетов фашистов!

А между тем Хуану Негрину за несколько предшествующих месяцев удалось в разных странах за баснословные деньги закупить около шестисот самолетов, тридцать быстроходных катеров, огромное количество артиллерии и боеприпасов. Если бы вся эта военная техника была сейчас в руках законного испанского правительства, битва за Каталонию приняла бы совсем другой характер.

Однако самолеты, танки, снаряды — все это находилось за Пиренеями, по ту сторону испано-французской границы: «демократическая» Франция в сговоре с Великобританией и Соединенными Штатами Америки явно работали на удушение Испанской республики. Вновь, как и прежде, перед ними замаячила надежда: Франко становится диктатором, у Гитлера развязываются руки, и он двигает свои армии на восток…

Никогда еще «пятая колонна» не проявляла такой активности, как в дни, предшествующие битве за Каталонию. Предательство, жесточайший террор, шпионаж, диверсии — все было пущено в ход, чтобы запугать, деморализовать, посеять панику.

Эстрелья каждую ночь, проверив обойму в пистолете, уходила к самолетам. Выбирала укромное место, такое, чтобы она видела как можно больше, а ее вообще не было видно, бросала на землю кожаную куртку и до утра «находилась в засаде», как сама говорила о своих дежурствах на посту. Днем, отоспавшись, уводила Роситу подальше от аэродрома, вешала на старую оливу самодельную мишень и начинала с ней урок стрельбы.

Росита просила:

— Бери меня ночью с собой. Я буду помогать.

Эстрелья отвечала:

— Пока не научишься с двух десятков шагов сбивать с бутылки пробку — никуда тебя не возьму. Ты теперь знаешь, как я стреляю?

— Мне так никогда не удастся, — вздыхала Росита.

— А Педро Мачо и Риос Амайа говорят: «Детская забава… Хуан Морадо на лету простреливает песету».

— Мне так никогда не удастся, — печально повторяла Росита. — Но я умею бросать гранату.

— Риос Амайа по этому поводу сказал бы: «Цирк!»

Эстрелья любила часы своих ночных бдений. Вокруг — тишина, лишь где-то далеко-далеко бухают пушки. Словно гром в горах. Море отсюда не так уж близко, а Эстрелье кажется, будто она слышит его ровное дыхание и чует запах солоноватых брызг. Звезды качаются над головой, то гаснут, то вновь вспыхивают, неожиданно метеорит промчится по небу, оставляя за, собой едва видимую тропинку.

Часто Эстрелья думает: «А какое небо на родине Денисио? Чем там пахнет воздух? Как там поют птицы?»

О Денисио она думала каждую минуту. И когда чутко прислушивалась к подозрительным шорохам во время ночных дежурств, и когда он был с ней, и особенно когда Денисио вылетал на задание. Сколько волнений, сколько тревог! Услышит приближающийся гул моторов «ишачков» и, что бы в это время ни делала — помогала Росите мыть посуду, штопала чью-нибудь рубаху, чистила пистолет или сидела с русско-испанским словарем, — сразу все бросит и мчится к летному полю… Машин еще не видно, они вот-вот должны появиться из-за холмов, а Эстрелья, сжав пальцы рук до того, что они у нее побелеют, шепчет: «Святая мадонна, верни мне моего Денисио! Господь наш Иисус Христос, не убивай меня, дай мне сейчас увидеть моего Денисио!..»

Она никогда не была атеисткой, но не отличалась и глубокой верой, хотя в душе всегда носила тлеющий ее огонек. Сейчас многое изменилось. Особенно с тех пор, как она пережила разлуку с Денисио. Бывая в Мадриде, Эстрелья обязательно заходила в церковь, покупала свечу и, установив ее перед распятием, горячо молилась. Ничего она не просила, кроме одного — пусть Денисио каждый раз возвращается из боя цел и невредим, пусть гибнут от его руки враги Испании…

Как-то Эстрелья, стоя у распятия, услышала за своей спиной тихий голос: «Женщина, пойдем со мной». Она обернулась и увидела старого священника, смотревшего на нее добрыми мудрыми глазами. Она послушно пошла за ним в темную комнатушку, где тускло горела маленькая восковая свечка.

— Я часто вижу тебя в этом святом храме горячо молящейся перед распятием Иисуса Христа, — проговорил священник. — Скажи мне, женщина, что угнетает твою душу, в чем ты грешна перед богом и людьми. И я в молитве своей попрошу господа нашего простить тебя и ниспослать покой твоему сердцу.

Эстрелья ответила:

— Ни в чем я не грешна ни перед богом, ни перед людьми. Разве любить человека — это порок?

— Ты любишь мужа своего? — спросил священник. — Церковь освящала твой брак?

— Я сама его освятила, — сказала Эстрелья. — Его освятила моя любовь.

— Дочь моя… — Голос священника стал строг, хотя он продолжал говорить все так же тихо. — Дочь моя, господь завещал нам великую любовь к человеку, но… Чиста ли твоя любовь, не осквернила ли ты свою душу незаконной близостью с человеком, о котором говоришь? Говори правду, ибо исповедь перед слугой господним очищает душу от скверны и ограждает ее от козней дьявола.

Эстрелья долго молчала. Знала она, что если солжет, то переступит черту, отделяющую ее веру от безверия. А она не могла переступить эту черту, потому что боялась гнева свыше. Не за себя боялась — за Денисио.

Наконец Эстрелья спросила:

— Скажите, святой отец, разве душа и тело человека подчиняются не одному и тому же закону, закону любви? Может ли тело любить, если душа этому противится? И может ли душа тянуться к любви, если тело отвергает такую любовь?

— Душа бессмертна, а тело превращается в прах, — после длительной паузы ответил священник. — Дух человека должен быть сильнее плотских влечений…

— А если это влечение самого духа? — Эстрелья улыбнулась и посмотрела в глаза служителю церкви. — В чем же тогда грех мой перед богом?

— Ты еще неразумное дитя, дочь моя. (Эстрелье показалось, будто на губах священника тоже мелькнула улыбка.) Одумайся, пока порок твой не разъел твою веру.

— Нет, святой отец, — твердо сказала Эстрелья. — Свою любовь я не считаю пороком. Мне послала ее судьба, и я тысячу раз буду молиться за то, чтобы эта же судьба никогда не отняла ее у меня…

Эстрелья благословляла свою судьбу не только за то, что ей довелось на своей дороге встретить Денисио. После Севильи, после кошмаров, которые скорее были похожи на страшный сон, чем на реальность, Эстрелья уже не надеялась обрести хотя бы каплю покоя сердца, словно бы взорванного человеческой дикостью. Умерло оно, ее сердце, навечно окаменело, в нем не осталось ни крохи доброты, нежности; даже печаль — это вечное чувство, неотделимое от любви, — стала не печалью, а злобой, убивающей все ростки любви. Все, все застыло в Эстрелье, покрылось коркой ненависти, и она с горькой тоской думала о себе: «Кто же я теперь? Почему не ощущаю в себе никаких чувств, присущих женщине? Неужели ничего во мне не пробудится, неужели мне не суждено изведать радости любви, простого маленького счастья, без которого жизнь не может быть полной?»