Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

Двое людей уже заливали огонь, а с другими Карамзин принялся выносить свои рукописи и книги. Три раза за несколько часов загоралась крыша, но ее удавалось потушить, потом ветер разом переменился и затих, больше домику ничто не угрожало.

Лицей же полыхал вовсю, огонь через фрейлинский коридор и библиотеку шел уже к основному зданию Екатерининского дворца. Наконец прибыла петербургская полиция. Прилетели из Петербурга пожарные трубы, примчался лично граф Милорадович, который рьяно принялся за дело, и пожар остановили у самого кабинета государя.

У Карамзиных всю ночь не раздевались и не спали, поутру государь прислал справиться о здоровье, а на следующий день зашел и сам лично.

— На половине императрицы все осталось цело, — рассказывал он супругам, печально улыбаясь. — Янтарная комната, слава Богу, уцелела, кабинет Екатерины тож, все комнаты Елисаветы Алексеевны. Но досталось мёблям. Есть ли у вас потери, Николай Михайлович?

— И у нас не без убытка, ваше величество. Залито кое-какое имущество. Что не залили, так перемяли, передрали… Я же спасал архивные бумаги, многие из которых существуют в одном лишь экземпляре, да рукописи.

— Все удалось спасти?

— Все, ваше величество. А у вас никто не пострадал?

— Двое-трое солдат обгорели да наглотались дыма, а так обошлось без жертв. Лицей, этот рассадник вольного лицейского духа и муравейник либерализма, как мне пытаются внушить иные доброхоты, сгорел дотла. Иные теперь мне советуют перевести учебное заведение в Петербург, но я оставлю все по-прежнему. Кстати, как вы расстались с лицейским Пушкиным?

— Несколько дней он пребывал совсем не в пиитическом страхе…

— С полными штанами? — хохотнул государь.

— С полными штанами, — согласился Карамзин. — Какое уж тут геройство!

— Надо было сослать шалуна в Сибирь, там бы быстро поостыл, да все говорят — талант! Даже Энгельгардт, который его не любит.

— Пушкин счастлив милостью вашего величества.

— Еще бы. Увеселительная прогулка к милейшему Инзову. А Лицей завтра же начнут снова строить. Думаю, церковь и Лицей восстановят к зиме, сад не поврежден. Миллион-два все поправят.

— Такие деньги, — вздохнул, соболезнуя, Карамзин.

— За издержками не постоим! — Александр, улыбнувшись, махнул рукой. Деньги для него были пустой звук, к тому же он путался в цифрах, будучи не в ладах с арифметикой.

— Пожалуйте с Катериной Андреевной к нам завтра на обед, ждем, — сказал он и раскланялся.

По Белорусскому тракту, но в сторону Москвы, от Могилева до Чернигова, ехал Большой Жанно, Иван Пущин. Еще в январе он уехал из Петербурга в Бессарабию к больной своей замужней сестре. Теперь он с ней, уже здоровой, возвращался в Петербург. Белорусский тракт наводил безысходную тоску. Никого не встречая на станциях, Жанно обыкновенно заглядывал в книги для записывания подорожных и там из любопытства искал проезжих. Так он наткнулся на фамилию какого-то Пушкина, намедни проехавшего в Екатеринославль.

— Какой это Пушкин? — спросил он станционного смотрителя.

— Поэт, — отвечал тот. — Александр Сергеевич.

— Да откуда ж ты знаешь, что поэт?

— Дочке моей, Дуне, стихи читал, — улыбнулся станционный смотритель.

Тут уж улыбнулся и Жанно:

— Да что же он тут делает и зачем ему в Екатеринославль? На кой черт он ему сдался?

— Едет по службе на перекладной, — сообщил смотритель и добавил, подумав: — В красной рубашке с опояской. Как мужик.

Жанно захохотал.

— Анекдот!

Потом ему взгрустнулось: «Всего на день разъехались». Он заказал за обедом штофчик водки и выпил за несостоявшуюся встречу с близким другом. Потом ехал в карете и, засыпая, вспоминал лицейские времена, соседние комнатки, в которых они жили, не зная, что Лицей сгорел и что отныне тот, прежний, он будет существовать только в их памяти.