Люди сороковых годов - Алексей Писемский

Прочие лица, приглашенные Вихровым к празднованию обеда, все сейчас же и с полною готовностью согласились - и больше всех в этом случае изъявил удовольствие Виссарион Захаревский.

- Где ж мы будем обедать? - спросил он.

- Да, пожалуй, хоть у Донона можно, - сказал Вихров.

- У Донона так у Донона!.. - подхватил Виссарион. - Но кто ж, собственно, будет распоряжаться этим обедом?

- Я не знаю, если никто не возьмется, так мне, пожалуй, придется, отвечал, подумав, Вихров.

- Я возьму на себя, если только мне это позволите! - произнес скороговоркою Виссарион. - Я в этом тоже кой-что знаю, хорошего мало в жизни сделал, а едал порядочно.

- Сделайте милость, вам все будут очень благодарны! - воскликнул Вихров.

- С большим удовольствием сделаю эту милость; но сколько же вы, однако, предполагаете, чтоб сошло с лица на этот обед? - присовокупил Виссарион, любивший в каждом деле решать прежде всего денежный вопрос.

- Я полагаю, чтобы не по очень высокой цене, потому что между нами будут люди весьма недостаточные: Замин, ваш Живин, Марьеновский даже.

- По пяти рублей с вином с лица не много? - спросил с улыбкою Виссарион.

- Очень даже!.. Обед при этом, пожалуй, выйдет очень плох.

- Обед выйдет первый сорт - за это я уж ручаюсь; только Абрееву не говорите об нашем уговоре, а то он, пожалуй, испугается дешевизны и не приедет.

- Хорошо! - сказал Вихров.

Он почти догадывался, какого рода штуку хочет совершить Захаревский.

Дней через несколько к Донону собралось знакомое нам общество. Абреев был в полной мундирной форме; Плавин - в белом галстуке и звезде; прочие лица - в черных фраках и белых галстуках; Виссарион, с белой розеткой распорядителя, беспрестанно перебегал из занятого нашими посетителями салона в буфет и из буфета - в салон. Стол был уже накрыт, на хрустальных вазах возвышались фрукты, в числе которых, между прочим, виднелась целая гора ананасов.

Абреев сначала почти механически взял со стола карточку обеда и начал ее просматривать, но чем далее ее читал, тем более и более выражалось на лице его внимание.

- Обед, кажется, нам недурной предстоит, - сказал он, обращаясь к Плавину.

- Зачем же дурной? Захаревский мне говорил, что обед будет хороший, отвечал тот как-то рассеянно и затем, обращаясь как бы ко всему обществу, громко сказал: - А кто ж, господа, будет оратором нашего обеда?

- Мне уж позвольте речь держать, - подхватил Вихров, - так как некоторым образом я затеял этот обед, то и желаю на нем высказать несколько моих мыслей...

- Вихров и должен говорить, Вихров! - подхватили прочие.

Плавин ничего против этого не возразил; но по холодному выражению его лица можно было судить, что вряд ли не сам он приготовлялся говорить на этом обеде.

Когда сели за стол, Вихров тоже взглянул на карточку и потом сейчас же, обратясь к Виссариону Захаревскому, спросил его:

- А сколько вы своих за обед приплатили?

- Что, вздор!

- Нет, сколько, однако?

- Рублей по тридцать пять на человека.

Вихров покачал головой.

- Это гадко даже - проедать столько в один час, - проговорил он.

- Нет, ничего, приятно!

Видимо, что Плавин и Абреев с первого же блюда начали блаженствовать и только по временам переглядывались между собой и произносили немногосложные похвалы каждому почти блюду; Марьеновский ел совершенно равнодушно; Живин очень робко и даже некоторые кушанья не умел как взять и решительно, кажется, не знал - что такое он ест; зато Замин вкушал все с каким-то омерзением.

- Вот жеванины-то этой проклятой навалили, ешь да еще деньги плати за нее! - говорил он, кладя себе в рот божественный пудинг из протертого свиного мяса.

Герой мой заметно был беспокоен и, кажется, гораздо больше, чем обедом, был занят предстоящей ему минутою сказать речь. Наконец, перед жарким, когда разлито было шампанское, он поднялся на ноги и заговорил:

"Милостивые государи!

Все мы, здесь собравшиеся на наше скромное празднество, проходили в жизни совершенно разные пути - и все мы имеем одну только общую черту, что в большей или меньшей степени принадлежим к эпохе нынешних преобразований. Конечно, в этой громадной перестройке принимали участие сотни гораздо более сильнейших и замечательных деятелей; но и мы, смею думать, имеем право сопричислить себя к сонму их, потому что всегда, во все минуты нашей жизни, были искренними и бескорыстными хранителями того маленького огонька русской мысли, который в пору нашей молодости чуть-чуть, и то воровски, тлел, - того огонька, который в настоящее время разгорелся в великое пламя всеобщего государственного переустройства".

Негромкие "Хорошо!", "Браво!", "Очень хорошо!"

"Да, милостивые государи, эти реформы обдумывались и облюбились не в палатах тогдашних государственных мужей, а на вышках и в подвалах, в бедных студенческих квартирах и по скромным гостиным литераторов и ученых. Я помню, например, как наш почтенный Виктор Петрович Замин, сам бедняк и почти без пристанища, всей душой своей только и болел, что о русском крестьянине, как Николай Петрович Живин, служа стряпчим, ничего в мире не произносил с таким ожесточением, как известную фразу в студенческой песне: "Pereat justitia!", как Всеволод Никандрыч, компрометируя себя, вероятно, на своем служебном посту, ненавидел и возмущался крепостным правом!.. (При этом на лице Вихрова промелькнула как бы легкая улыбка. Сам же Плавин держал высоко и гордо свою голову и на лице своем не выражал ничего.) Не забыть мне, милостивые государи, и того, - продолжал Вихров, - как некогда блестящий и светский полковник обласкал и заступился за меня, бедного и гонимого литератора, как меня потом в целом городе только и оприветствовали именно за то, что я был гонимый литератор, - это два брата Захаревские: один из них был прокурор и бился до последних сил с деспотом-губернатором, а другой - инженер, который давно уже бросил мелкое поприще чиновника и даровито принялся за дело предпринимателя"... Сказать что-либо еще в пользу Виссариона Захаревского Вихров решительно не находился. "А вас каким словом оприветствовать, обратился он затем к Марьеновскому, - я уже и не знаю: вашей высокополезной, высокоскромной и честной деятельности мы можем только удивляться и завидовать в лучшем значении этого слова!.. Все эти черты, которые я перечислил из нашей прошедшей жизни, дают нам, кажется, право стать в число людей сороковых годов!.."

Проговоря это, Вихров поклонился и сел.

- Браво, прекрасно, прекрасно! - раздалось уже громко со всех сторон.

Вслед за тем сейчас же встал на ноги Абреев и, поднимая бокал, проговорил:

- Первый тост, господа, я предлагаю за здоровье государя императора!.. Он тоже - человек сороковых годов! - прибавил он уже вполголоса.

- Ура, ура! - раздалось со всех сторон.

- Ура! - кричал Вихров громче всех. - Такой искренний и знаменательный тост государь, я думаю, не часто получал: это мысль приветствует и благодарит своего осуществителя!

- Ура, ура!.. - раздалось снова.

- Теперь, господа, собственно, за людей сороковых годов! - продолжал Абреев.

- Ура, ура, ура!

- За здоровье, собственно нас, собравшихся!

- Ура! Ура!

- Хотел было я, господа, - начал Вихров, снова вставая на ноги, - чтоб в нашем обеде участвовал старый, израненный севастополец, но он не поехал. Все-таки мы воздадим честь севастопольским героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова{477}, все были Леониды при Фермопилах{477}, - ура великим севастопольцам!

- Ура! Ура! - повторили за ним и прочие самым одушевленным образом.

По окончании тостов стали уже просто пить - кто шампанское, кто ликер, кто коньяк. Плавин, кажется, остался не совсем доволен тем, что происходило за обедом, потому что - не дождавшись даже, чтобы встали из-за стола, и похвалив только слегка Вихрову его речь - он раскланялся со всеми общим поклоном и уехал; вряд ли он не счел, что лично ему на этом обеде оказано мало было почести, тогда как он в сущности только себя да, пожалуй, еще Марьеновского и считал деятелями в преобразованиях. Живин тоже скучал или, по крайней мере, сильно конфузился виденного им общества: очень уж оно ему важным и чиновным казалось. Он все почти время старался быть или около Захаревских, или около Вихрова как людей более ему знакомых. Замин между тем, сильно подпивший, сцепился с Абреевым, который, по своему обыкновению, очень деликатно осмелился заступиться за дворянство, говоря, что эти люди служили престолу и отечеству.

- Ну да, как же, престолу и отечеству! Себе в карман! - возразил ему Замин.

- Однако в двенадцатом году они служили не себе в карман, - сказал ему, в свою очередь, Абреев, - они отдавали на службу детей своих, своих крестьян, сами жгли свое имущество.

- Да разве в двенадцатом году дворянство выгнало французов?! воскликнул в удивлении Вихров. - Мужики да бабы - вот кто их выгнал! присовокупил он.