Волшебный корабль - Робин Хобб

— Пива сюда!

Брэшен ежился под холодным дождем и по дороге обратно в «Красный карниз» старательно размышлял ни о чем. Остановился он лишь однажды — купить у уличного продавца, с несчастным видом мокнувшего под дождем, палочку плохого циндина. Дойдя до дверей своей гостиницы, он обнаружил, что они уже заперты на ночь. Он принялся молотить в двери кулаками, негодуя оттого, что его оставили мокнуть на улице.

Наверху отворилось окошко, высунулся хозяин.

— Кто там?

— Я, Брэшен! Впусти меня!

— А кто в помывочной свинарник оставил? Даже не выскреб лохань! И полотенца в кучу свалил!..

Брэшен смотрел на него снизу вверх.

— Открой! — повторил он. — Тут дождь хлещет!

— Неопрятный ты тип! — заорал сверху хозяин.

— Но я же тебе за комнату заплатил!..

Вместо ответа сверху вылетела его морская киса. И смачно шлепнулась в лужу, обдав Брэшена густыми брызгами грязи.

— Эй!.. — крикнул он возмущенно. Однако окошко уже затворилось.

Некоторое время Брэшен стучал и молотил ногами в запертую дверь. Потом выкрикивал ругательства, обращая их в сторону скрытого ставнями окошка. Он как раз начал швырять в окно комья уличной грязи, когда из-за угла вывернулись городские стражники и, рассмеявшись, предложили ему попытать счастья в другом месте. Им явно уже доводилось видеть подобное, причем не единожды.

Делать нечего — Брэшен взвалил кису на плечо и пошагал по ночному городу, отыскивая для ночлега таверну.

Глава 26

Подарки

— Свет зимней луны холоден и пронзительно ярок. Скалы на берегу отбрасывают непроглядные тени, похожие на бесформенные чернильные кляксы, и половина твоего корпуса залита расплавленным серебром, а другая тонет в сплошной черноте. Но вот я разжигаю костер, и возникает иная игра света и тени. В отличие от лунных, эти тени живые. Они пляшут и мечутся. На тебя падает двойной свет: луна превращает тебя в каменное изваяние, костер же смягчает контрасты и придает жизнь…

Голос Янтарь завораживал. На расстоянии ощущалось тепло огня — некоторое время назад женщина положила немало трудов, отыскивая на берегу плавник посуше. Тепло, холод — все это были понятия, воспринятые им от людей. Он знал: одно приятно, другое — нет. Но и то, что тепло было лучше холода, он выучил и запомнил, а не постиг сам. Ибо дереву нет в том никакой разницы. Правда, в холодную ночь вроде нынешней тепло и впрямь казалось по-настоящему приятным…

Янтарь сидела — как она сказала ему, поджав ноги — на сложенном одеяле, брошенном на сырой песок. Сидела, прислонившись к его обшивке спиной. Ее распущенные волосы были тоньше и шелковистей самых нежных морских водорослей. Они цеплялись за волокна его диводрева и не сразу высвобождались, когда она двигалась.

— Благодаря тебе я почти вспомнил, что значит видеть. И не просто разные формы, цвета… Было время, когда я находил удовольствие в том, чтобы видеть.

Она не ответила. Просто подняла руку и приложила к доскам ладонь. Она любила так делать. Для него ощущение было таким, будто они встречались взглядами. Можно, оказывается, обмениваться многозначительными взглядами, даже и не имея глаз… Он улыбнулся.

— Я тебе кое-что принесла, — уютно помолчав, сказала она.

— Мне? — изумился он вслух. — В самом деле? — И постарался не выдать охватившего его возбуждения: — Не припомню, чтобы до сих пор мне хоть раз что-нибудь приносили…

Она даже выпрямилась:

— Как так? Никогда? Никто не делал тебе подарков?…

Он пожал плечами:

— А где мне хранить что бы то ни было?

— Ну… Как раз об этом я позаботилась. Это нечто такое, что ты смог бы носить. Сейчас покажу каким образом. Дай руку… Знаешь, я очень этим горжусь, так что и показывать буду кусочек за кусочком. Я над ними долго трудилась… Пришлось увеличивать размер, чтобы соответствовали твоему росту. Вот, держи… Можешь мне сказать, что это такое?

Какими крохотными по сравнению с его лапищей были ее ручки… Янтарь заставила его разогнуть пальцы и положила что-то на раскрытую ладонь. Кусочек дерева… В нем имелось отверстие. С пропущенным сквозь него толстым плетеным шнуром. Кусочку была придана определенная форма, он был выглажен и отшлифован… Совершенный осторожно повертел его в пальцах. Нечто изогнутое, и с одной стороны торчал остренький носик, а с другой — плоская треугольная лопасть.

— Дельфин! — угадал Совершенный. Его пальцы вновь и вновь поглаживали выпуклость спины, изгибы плавников. Он вслух рассмеялся: — Вот это да!

— Тут еще есть, — с явным удовольствием отозвалась женщина. — Проследи пальцами шнур, и нащупаешь.

— Значит… не только дельфинчик?

— Конечно. Это ожерелье. Можешь сказать, что изображает следующая бусина?

— Хочу надеть! — заявил он. У него тряслись руки. Ожерелье! Подарок! Ему принесли подарок. Ему!.. Он взял шнур, осторожно расправил и надел через голову. Шнур застрял было в месиве щепок, торчавших на месте его глаз, но Совершенный его высвободил и устроил ожерелье на груди. Пальцы жадно ощупывали бусины… Целых пять! Пять!!! Он принялся ощупывать их уже медленнее, одну за другой.

— Дельфин… Чайка… Морская звезда… А это… ну конечно! Краб. Рыбешка… Палтус. Даже чешуя есть! И оба глаза на одной стороне. А у краба глаза на ножках… А морская звезда колючая, и на брюшке присоски… Ох, Янтарь, чудо какое! Оно, наверно, красивое, твое ожерелье? Оно на мне хорошо смотрится?…

— А ты, Совершенный, щеголь, оказывается. Вот уж никогда бы не подумала! — Он еще не слыхал в ее голосе подобного удовольствия. — Да, оно очень хорошо смотрится на тебе. Как будто тут ему и положено быть. А я-то беспокоилась… Понимаешь, самого тебя изваял такой замечательный мастер, что я волновалась — как бы мое изделие не показалось детски-неумелым на фоне подобного совершенства. И тем не менее… Знаешь, нехорошо как-то хвалить собственную работу, но ничего не поделаешь, придется. Бусины сделаны из разных сортов дерева… Ты чувствуешь это? Морская звезда — из дуба, а краба я увидела в узловатой ветке сосны. Дельфин был изгибом корня ветлы… Просто потрогай его, проследи пальцами волокна. У каждого дерева они свои, как и цвет. Я не люблю красить дерево, пусть будет такое, как есть. И это ожерелье правда хорошо на тебе сидит. Живое дерево — на обветренной коже…

Она говорила азартно, торопливо и так, словно делилась с ним сокровенным. Так, как будто в целом мире никто, кроме него, не мог по-настоящему понять такие тонкости ее ремесла.

И никакая, даже самая изысканная лесть не сказала бы ему больше, чем мимолетное прикосновение ее ладони к его груди.

Потом она спросила:

— Можно тебе задать один вопрос?

— Конечно.

Его пальцы медленно, с наслаждением путешествовали от бусины к бусине, находя все новые подробности.

— Понимаешь, я слышала, что носовые изваяния живых кораблей раскрашивают. Но потом, когда корабль оживает, изваяние приобретает свои собственные краски. Вот как ты, например. Но… каким образом? И почему именно такие, а не другие? И почему это происходит только с носовой фигурой, а не со всеми частями корабля, которые из диводрева?

— Не знаю, — ответил он. Ему сразу стало не по себе. Ему не нравилось, когда она задавала подобные вопросы. Слишком беспощадно обнажали они всю бездну различия между ним и Янтарь. А она ко всему прочему еще имела обыкновение их задавать, как раз когда он начинал забывать об этих различиях, отвлекался от них. — Сама-то ты почему такая, как есть? Как ты выращивала свою кожу, глаза, волосы?

— Ага. Поняла… — Она чуть помолчала. — Я, знаешь ли, думала, может, это зависит от твоей воли, от твоего желания. Ты кажешься мне таким чудом… Ты говоришь, ты думаешь, ты двигаешься… А вот скажи, ты всеми своими… деталями двигать можешь? В смысле, не только резными частями, руками там или губами. Я имею в виду — обшивкой, шпангоутами?…

На самом деле он мог. Иногда. Потому что гибкий корабль лучше противостоит напору ветра и волн, чем слишком жесткий. Поэтому доски обшивки были способны немного смещаться, уступая давлению волн. А иногда… иногда даже и более того. Они могли отделяться одна от другой… пропуская внутрь тихие ручейки воды, которые постепенно собирались и заполняли трюмы холодом и темнотой… Но нет! Подобное было бы предательством, хладнокровным и непростительным. Непростительным и неискупимым… Совершенный подобрался слишком близко к обжигающе-страшным воспоминаниям — и шарахнулся от них прочь.

— Почему ты спрашиваешь?

Он исполнился внезапного подозрения. Чего вообще она от него хочет? Зачем принесла ему подарок? Он отлично знал, что в действительности никто не мог его любить. Он всегда это знал. Так может, все обман и ловушка?… И она заодно с Мингслеем и Рестаром?… И ходит сюда, чтобы выпытывать его тайны? Чтобы разузнать о диводреве все, что только возможно, — а потом она пойдет им рассказывать?!