Превращения Арсена Люпена - Морис Леблан

раз прошли другие. Нужно было измыслить что-то принципиально новое, оригинальное и a priori подготовиться к тому дню, когда этот голубчик явится сюда, а там уж скрутить его в мгновение ока, обыскать с головы до ног, прощупать все швы, карманы и подкладки, взрезать подошвы и каблуки – одним словом, обследовать все места, где опытные преступники обычно прячут важные документы. Нужно было сделать все возможное и невозможное, Бешу, то есть самое банальное и самое невероятное, осуществимое и невообразимое… А именно: отыскать тайник, одновременно недоступный и при этом с виду вполне банальный, тайник загадочный и простой, но главное, вполне отвечающий профессии данного человека. Итак, что характерно для постового полицейского и его профессии? Что отличает его от жандарма-таможенника, от вокзального жандарма или от обычного полицейского инспектора? Ну-ка, поразмысли, Бешу, сравни их всех между собой! Даю тебе на всё три секунды, не больше, ведь это элементарно. Ну, раз… два… три! Сообразил? Понял наконец?

Увы, Бешу ничего не сообразил и ничего не понял. В этой комичной ситуации он силился, но никак не мог сопоставить свои соображения с функциями полицейского.

– Да что ж это, мой бедный друг, – я вижу, ты сегодня не в форме? – спросил Барнетт. – Это ты-то, всегда такой проницательный! Ладно, придется мне расставить по местам всё, что у тебя под носом!

И Барнетт начал «расставлять по местам» то, что было «под носом» у Бешу. Выбежав из комнаты, он вернулся, держа в равновесии, на собственном носу, полицейский жезл – белую палку, которой постовые города Парижа, а также города Лондона и всех остальных городов на свете регулируют уличное движение: пропускают или тормозят автомобили и толпы пешеходов… словом, властно повелевают ими, точно короли улицы, эдакие халифы на час.

Этим жезлом Барнетт начал жонглировать, как бутылкой, потом пропустил его под коленом, за спиной, вокруг шеи. И наконец, усевшись и держа его перед собой, вопросил:

– Ну-ка, белая палочка, символ власти, который я снял с пояса Рембура, заменив тебя одной из твоих бесчисленных сестер, ответь нам: я ведь не ошибся, заподозрив в тебе подобие надежного сейфа, укрывающего истину? О палочка, волшебная белая палочка чародея Мерлина, ведь это ты останавливала автомобили нашего противника-финансиста или нашего преследователя – господина министра и при этом скрывала в себе освободительный талисман?

Левой рукой Барнетт схватился за рукоятку полосатого жезла, а правой сжал ее твердый ясеневый наконечник и с усилием отвинтил его.

– Вот так-то! – сказал он. – Я все же догадался. Это подлинный шедевр, почти невообразимый… Чудо изобретательности и мастерства, доказательство того, что у полицейского Рембура есть друг – искусный токарь, каких мало. Не понимаю, каким образом тот сумел высверлить в ясеневом жезле узенький канал, не повредив его извне, сделать в нем на выходе безупречную резьбу и изготовить пробку, герметически закрывавшую это отверстие так, чтобы она не расшаталась?!

Барнетт вывинтил эту пробку, и под ней обнаружился медный ободок. Генерал и Бешу изумленно наблюдали за сыщиком. Жезл распался на две неравные части; в более длинной поблескивал узкий медный канал, видимо идущий до самого верха. Зрители затаили дыхание, их лица исказились от напряжения. Барнетт, вопреки своей обычной насмешливости, сейчас действовал с торжественной серьезностью.

Перевернув жезл, он постучал им по столу, и из отверстия выпал плотный тоненький сверточек. Бешу побледнел и простонал:

– Неужели та самая фотография?..

– Ну, слава богу, догадался! Длина – примерно пятнадцать сантиметров, снимок отклеен от картонной подложки и слегка измят. Не угодно ли вам самому развернуть этот документ, мой генерал?

Генерал Дерок дрожащей рукой взял сверточек. Это были сколотые булавкой четыре письма, фотография и телеграмма.

Несколько секунд он смотрел на снимок, а затем передал его сыщикам, объяснив при этом хриплым от волнения голосом, в котором звучала радость, постепенно перешедшая в скорбь:

– Это фотография женщины, молодой женщины… она держит на коленях ребенка. В ней ясно угадываются черты мадам Веральди… такой, какой мы ее видели на газетных снимках. Да, это она… снимок сделан, вероятно, лет девять-десять тому назад… Впрочем, здесь, сзади, указана дата… Погодите-ка, дайте взглянуть еще раз… о, я почти не ошибся… это было одиннадцать лет назад. И подпись: Кристиана. Именно так звали мадам Веральди…

И генерал Дерок прошептал:

– Как же это понимать? Значит, мой сын был с ней знаком еще в то время… до ее замужества?

– Прочтите эти письма, мой генерал, – сказал Барнетт, протянув старику первый листок, исписанный женским почерком и потертый на сгибах.

Генерал Дерок взял письмо и сразу же испустил сдавленный стон, словно узнал важную, тягостную весть. Он жадно прочел сначала его, а затем остальные письма и телеграмму – всё, что поочередно протягивал ему Барнетт. Лицо его горестно исказилось, он молчал.

– Вы не могли бы объяснить нам это, генерал?

Старик ответил не сразу. Его глаза были полны слез. Наконец он глухо вымолвил:

– Это я виноват во всем, один только я… Двенадцать лет назад мой сын Жан влюбился в простую девушку… работницу, которая родила от него ребенка… мальчика… Он хотел на ней жениться. А я, из глупой гордости, отказался даже увидеться с ней и воспротивился этому браку. Сын решил пойти против моей воли. Однако девушка пожертвовала собой… Вот ее письмо… первое: «Прощай, Жан. Твой отец против нашей женитьбы, ты должен подчиниться его воле. Иначе это принесет несчастье нашему дорогому малышу. Посылаю тебе нашу с ним фотографию, храни ее и не забывай нас слишком быстро…».

Но это она первая все забыла. Вышла замуж за Веральди, и Жан, узнав от нее об этом браке, поместил сына в дом своего старого школьного учителя в окрестностях Шартра, где мальчика, втайне от всех, часто навещала его мать…

Бешу и Барнетт наклонились к генералу: они с трудом различали слова, которые старик произносил еле слышно, как бы для самого себя, не отрывая глаз от писем, где в столь ужасных строках заключалось прошлое его семьи.

– Ее последнее письмо написано пять месяцев назад, – продолжал он. – Всего несколько строчек… Кристиана пишет о своих угрызениях совести. Она обожает сына. А потом наступило молчание… Но есть еще телеграмма от старика-учителя: «Мальчик тяжело болен. Приезжайте». И на этой телеграмме написаны рукой моего сына ужасные слова, подводящие итог этой трагедии: «Наш сын умер. Кристиана убила себя».

Генерал снова умолк, да и что было объяснять: факты говорили сами за себя. Потом он продолжил:

– Итак, Жан разыскал Кристиану и посадил ее, почти лишившуюся чувств, в свой автомобиль. На обратном пути из Шартра Кристиана, простившаяся с умершим