Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

— тот самый крест, который мне нужно вынести. Я должна была тебя любить, я обязана была заботиться о тебе, думать о тебе. И, Бог знает, я старалась. Но ты — не Мисмис. Ты не смог бы ею стать, как бы того ни захотел. Она — мое счастье, а ты — моя обязанность. Разве я отказалась от своих обязанностей? Я все выполняла, я старалась, я заставляла себя заботиться о тебе, о твоем будущем. Я знаю, что должна была. Я все силы приложила, чтобы быть тебе хотя бы сносной матерью. Я честно исполняла свой долг. Можешь ты сказать мне: разве я мало тебе дала, как твоя мать?». Приятно было признаться самому себе, что она была плохой матерью и создала ему много новых проблем. «Ты поймешь, если однажды на тебя ляжет нежеланная обязанность. Любить по обязанности нельзя. Мисмис вот не смогла. Она капризная и слабая. На каждого свой крест отыщется. Я старалась, и мне нечего стыдиться перед Богом». Долг, обязанности, верность — сколько она говорила об этом: «Нет ничего аморальнее предательства. Верность — главное качество южанина. Наша честь — в верности нашим идеалам, Минге и семье». Но не то же самое говорит партия? Так ли важно, хранить беспрекословно верность Минге или новой империи? Мать хранила верность отцу, что пренебрегал ею, выбирал не ее, а другую женщину и политику. Обязанность — быть женой, быть матерью ребенку, которого не любишь, обязанность — ехать за семьей, жертвовать своими чувствами, признавать партию во имя семьи, а потом — выступить против партии во имя независимости малой родины. Что он знает о матери, кроме ее жертвенности?

— Я боюсь запутаться, как моя мать, — признался он Марии.

Мария запустила руки в его волосы. Делала ли так его мать когда-нибудь?

— Наверное, я уже запутался, Мари. Я ничего не понимаю. Почему так?

— Сейчас такое время, — ответила она. — За политикой мы забываем себя.

— Она считает, что я… Ах, все равно. Я хочу, чтобы мы жили в мире, все вместе, чтобы мы не ругались. Мне наплевать на ваши идеологии, империи и прочий бред, я хочу, чтобы мы были… просто нормальными людьми.

— Жаль, что уходят старшие, — тихо сказала Мария, — с ними уходит хорошая эпоха.

Он заснул, прислонившись щекой к ее плечу. Проснулся уже в утренних сумерках, со странными снами, и, сонный, долго лежал с закрытыми глазами. Вспомнил вдруг, что еще не молился за мать, но не встал — с места его виден был крест на стене. Было в том нечто кощунственное, но он мысленно, на латыни, прочитал три молитвы. Мария спала в другой комнате; дом же был тих, все было тихо. И он заснул тоже, не закончив молиться, оставив настольную лампу — косое пятно на потолке.

Он встал, услышав звонок. Мария в красивом синем костюме протянула ему телефонную трубку:

— Это тебя, из партийного штаба.

— Ты собираешься?

— Провожать тетю и Катю, они уезжают. Они приносят свои соболезнования.

— Кете уезжает?

— Ответь, — перебила его Мария, — это может быть важно.

В трубке безразлично сказали, что партийные нашли его мать повешенной в кухне.

1940

— Сумка готова? Вы приготовили сумку?

Сил ответить не было; Мария кивнула.

— Мы заканчиваем, постойте снаружи.

Опустив саквояж близ письменного стола, она вышла из кабинета. Как не осталось сил, чтобы говорить, так не было их и на то, чтобы взглянуть на мужа. Быть может, она боялась заметить боль, синяк, бессилие в глазах — ей казалось, она не вынесет этого.

Как. Как. Как могло это случиться. Почему. Почему это происходит с ней. С ними. Чем. Они. Заслужили. Это.

Из темноты ушли полицейские крысы — уже спустились вниз и запрыгнули в машины. На первом этаже переговаривались Альбрехт и Софи, в спальне на северной стороне медленно и аккуратно собирал вещи Петер Кроль. Аппель уехал. Альберт и Альбрехт (к черту Альбрехта, поскорее бы проваливал!) — они оставят ее в пустом, полном кошмаров доме. Служанка? Нет, нужно ее уволить. Что она говорила о Кате и Альберте? Поистине этот дом проклял их, отомстил за прежних, ограбленных, хозяев. Нужно… нужно уехать вместе с ними, она тут не останется!

Не заметив того, она возвратилась к двери кабинета. В комнате отчетливо говорили. Не понимая, хочет она слушать или нет воли двигаться, и лишь бы привалиться к стене…

— …Очень жаль. Вы стали жертвой обмана. Это печально. Вас обманули, чтобы использовать вас против власти, в действительности же…

— Я говорю правду.

— Да?.. Что же есть правда?

— Вы знаете ее.

— Вы уверены?.. Вы ничего не знаете, кроме чужих безумных фантазий, фантазий наших врагов — они, они вбили вам в голову, что мы плохие.

— Хм… вы меня… били.

— Вас били?.. Пожалуй. Но вы стали говорить намного охотнее, верно? Не поверю, что вы не сталкивались с побоями на службе, во время обучения…

— Мы не бьем мальчишек в армии.

— Неужели? Я слышал иное. Почему я должен вам поверить? Почему я должен поверить, что вы, Гарденберг, ни разу не воспользовались положением офицера и не избили юнкера, который отпускал о вас неприятные комментарии?

— Я не бью тех, кто может быть прав.

Человек прошел совсем близко к Марии, но она не отпрянула от стены. Она слушала.

— Вопрос, Гарденберг, даже не в том, что делали лично вы или лично я. Поверю, что вы ни разу не избивали юнкера. Но можете ли вы ручаться за всех офицеров?.. Нет. Вы не знаете всех офицеров. Если какого-то солдата систематически избивают начальники, вы можете об этом и не узнать. Но говорит ли это ужасное поведение обо всей армии? Должно ли быть ей приговором? У меня есть сведения, что ваш приятель, Альбрехт Мюнце, занимается систематическим нарушением… Кем служит ваш приятель?

— Он… заместитель начальника лагеря.

— Мне известно, что Альбрехт Мюнце регулярно прибегает к насилию для удовлетворения собственных… низких желаний. Мы собрали против него достаточно доказательств. Его уволят, можете не сомневаться. Он отправится на фронт, на самый тяжелый участок.

— Да, я знаю, какой он.

— Но вы поверили нарушителю, психу и садисту. Почему?

— Потому… что это правда.

Человек помолчал, должно быть, рассчитывая дальнейший разговор.

— Как же вы поверили ему? На слово?

— Нет…

— Расскажите. Может, я чего-то не знаю.

— Мы… ехали вместе. Я, Альбрехт и Катерина. Альбрехт попросил завезти его в лагерь, мы ехали мимо него. Мы остановились за воротами лагеря. Катерина спросила: «Что это за ужасный запах?». Альбрехт сказал: «Это