Дневник - Софья Островская

Устала от людей. От усталости, от пустой болтовни, от людской требовательности, от вампиризма бледнею даже. С половины десятого утра до половины четвертого дня не знала ни минуты для себя, для тишины, для книги: Гнедич, Никитина, Лоретт, маникюрша Люся. Всем, оказывается, я нужна. Все предъявляют какие-то права на мое время, на мое внимание, участие, дружбу, помощь. А мне все надоело, и я устала. Видимо, во мне нет эгоизма: я никогда и никому не говорю о своих делах, не жалуюсь, не советуюсь, не прошу помощи. О себе я всегда говорю коротко и всегда скупо и очень легко. Это и хорошо, что я никого в свой мир не впускаю. Зато в чужие миры вхожу – иногда даже живу в них, – и все чужие миры чужды мне и далеки.

Думала раньше много о том, что у меня в мире нигде нет места. Это, вероятно, так и есть. Зато теперь я знаю свое место: при себе. Только.

Сижу в чужом кабинете. Смотрю на чужие портреты: почти никого не знаю. Многих уже и на свете нет. С какой легкостью и простотой я ухожу теперь из дому и ночую у чужих. Все равно. Признак бездомности – все-таки и несмотря ни на что. Несмотря даже на слова Рождественского, который мягко и ласково, словно утешая меня, доказывал, что у меня не дом, а Дом и что в нем живут не только тени, но и я, живая, а не тень. Милый он. Чудесный собеседник. Он – прохожий, и я рада, что хоть на час он остановился на пороге моего дома.

Ощущение реальности времени с ним теряется. Я начинаю верить, что действительно знакома с ним двадцать лет, что нас когда-то познакомил Замятин. В нем, вероятно, много того света, который французы называют claret[852]. От этого – тоже вероятно – те пути и те ступени, которые для меня по временам являются совершенно неестественными, кажутся с ним и простыми, и естественными. Человек одарен талантом Прохожего, мирно и радостно встречая каждый день и благословляя каждое событие в пути: причин и объяснений ищут только оседлые. С ним мне почти хорошо. Вот она, цыганская кровь. Кочевник.

27 марта, понедельник

День моего рождения. Мороз. Метель. Потом голубое небо. Очень тяжелый день, и торжественный обед у Тотвенов напоминает мне поминальную трапезу.

Юрий убит под Нарвой.

Товарищ детских игр Эдика, товарищ моей юности, мой милый приятель, брат Ксении.

Капитан. Ропшинская дивизия. Недавно представленный к ордену Красной Звезды. Последнее письмо от него 13 февраля… «Пишите длинное письмо, как прошлый раз. Вы так интересно пишете…» А я не могла писать – физически не могла от какого-то внутреннего сопротивления, отмеченного как «зловещий признак» еще Антой. Написала я ему только вчера – нежное, грустное и тихое письмо: о весне, о зеленой звездочке над решеткой Летнего сада, об Эдике, о том, что мы – Лазари…

А сегодня узнала. Погиб он уже давно – может быть, вскоре после написания письма. Скрывали от Ксении – потому что она была больна. Ксения велела скрывать от меня, потому что я у Тотвенов, потому что день моего рождения. Вот и все.

Бедная, бедная Ксения! Бедный Юрий! Бедные мы!

28 марта

Дома. Начало седьмого. В комнате +3°. Затопила печку, сижу в шубе, курю. Может быть, и не думая ни о чем. Придет Валерка, придет Гнедич – будет Дом.

31 марта, пятница, 23 часа

Должна была прийти Ксения – и не пришла. Прислала записку: «Я не могу сегодня прийти. Я переоценила свои силы. Нам с тобою Юра был ближе и понятнее, чем другим… Поэтому мое горе с тобой вместе я буду чувствовать еще острее…»[853]

Я это знала. Мое присутствие, отягощенное воспоминаниями, страшно для нее. Все это я знаю, знаю…

Утром навещаю старую Сушаль, иду по знакомым ступеням, по знакомым комнатам. Сижу в ее задымленной и грязной комнатенке, смотрю на никелированную кровать, на матовый шар лампы – ничего не узнаю, ничего не чувствую, кроме досадного недоумения: неужели это та же комната, неужели все это – то же?

Позже ходила за карточками: холодно, скользко, тает снег, в небе все голубое, солнечное. Устала. Вчера работала до половины шестого утра.

Юрий убит 23 февраля, во сне. Артобстрел. Видимо, осколок, потому что адъютант, лежащий рядом, жив и здоров. После ранения жил еще 16 минут, но без сознания. В ту ночь, когда был у меня, читала ему Тагора – «Гитанджали». Просил прислать ему перевод. Обещала, не сделала, что-то помешало. Отметил сам: 92, 93, 94, 99.

«Я получил свой отпуск. Пожелайте мне счастливого пути, братья! Я прощаюсь с вами и ухожу».

«В час моего отхода пожелайте мне счастья, друзья! На небе зарделась заря, и мне предстоит чудесный путь. Не спрашивайте, что я беру с собою. Я отправляюсь с пустыми руками и трепетным сердцем».

«Когда я оставлю руль, то буду знать, что пришло время, чтобы Ты его взял. Что должно быть, то будет. Бороться бесполезно».

Юрий погиб.

А жизнь продолжается. Все идет по-старому. Ко мне приходят люди, звонят телефоны – как обычно.

На днях – Вс. Р[ождественский], Гнедич, влюбленная в него 18 лет и встречающаяся с ним впервые за чайным столом, водка, винегрет, наивно-лукавые глаза Валерки, обращенные на Гнедич, мое безудержное веселье – я все время шучу, смеюсь, остроумничаю, дразню Гнедич. Мне так больно, что даже весело.

Жаль такой любви, как ее любовь – большая, придуманная, мучительная, нарядная от стихов и цитат, спасительная, всепрощающая… и ненужная.

– Ma Reine[854], – говорили мне Вы.

– Белая королева, – говорил мне Николенька.

– Царица Тайах[855], – говорят мне теперь.

Я причесываюсь перед зеркалом, пудрюсь, крашу губы, говорю веселые и легкие вещи. Мне тревожно и почти хорошо. И я знаю: человеку тоже тревожно – но по другим причинам – и тоже почти хорошо. Я с дерзкой радостью смотрю на вещи, окружающие меня: вот золотая шкатулка с Генрихом IV, вот портрет епископа эпохи Герцогства Варшавского[856], вот сливовый абажур на бронзовой лампе, вот простое распятие над моей постелью – а вот и рубин… Не хватает только золотого браслета, звенья которого распались, и я спрятала его куда-то. Надо найти золотой браслет! Надо найти золотой браслет!

Боже мой, какой я строитель Вавилонских башен!

Дома я не знаю, что делать. Я чувствую себя как в гостинице. Не то нужно идти куда-то, не то ждать кого-то. Все чужое, холодное, временное, ненастоящее. Но из гостиниц люди уезжают – домой. Я могу тоже уехать – в другую гостиницу. И все это будет называться: домой…