Предпоследняя правда - Филип Дик

— Луис, — сказала Прис, — мне кажется, этот экземпляр гораздо удачнее Стэнтона. Смотри, он шевелится.

И действительно, симулякр изменил позу, в которой лежал. Прис, стиснув руки, возбужденно воскликнула:

— Сэму Барроузу следовало быть здесь! Господи, что ж мы не сообразили? Если б он увидел весь процесс воочию, он бы, наверняка, изменил свое мнение. Я просто уверена в этом! Никто не способен остаться равнодушным. Даже Сэм Барроуз!

Какая экспрессия! Ни малейших сомнений в результате.

— Ты помнишь, Луис, — улыбался Мори, вошедший за нами — тот день на фабрике, когда мы сделали наш первый электроорган? Помнишь, как мы все играли на нем. Целый день, с утра до вечера.

— Да.

— Ты и я, и Джереми, и этот твой братец с перекошенным лицом — мы постоянно экспериментировали, воспроизводили различное звучание: то клавесина, то гавайской гитары, то каллиопы.[30] И мы играли на нем все, что знали, от Баха до Гершвина. д потом, помнишь, мы приготовили себе ледяные коктейли с ромом и… что же еще? Ага, мы сочиняли музыку и находили все типы тонального звучания — их были тысячи! Нам удалось создать новый музыкальный инструмент, которого раньше не существовало. Мы творили! Включили магнитофон и записывали все, что появлялось. О, боже! Это было нечто.

— Да, что и говорить — великий день!

— А я лег на пол и стал работать ножными педалями — задал нижние регистры. Помнится, я нажал на нижнее «соль», и оно зазвучало. Когда мы пришли на следующее утро, это чертово «соль» все еще гудело. Да-а… Тот наш орган — где он сейчас, как ты думаешь, Луис?

— Стоит в чьей-то гостиной, полагаю. Эти электроорганы никогда не изнашиваются, потому что не нагреваются. И их не приходится перенастраивать. Я думаю, кто-нибудь прямо сейчас может играть на нем.

— Помогите ему сесть, — послышался голос Прис.

Симулякр Линкольна зашевелил своими крупными руками, делая попытки подняться. Он моргнул, поморщился, тяжелые черты лица пришли в движение. Мы оба, Мори и я, поспешили поддержать его. О, боже, он весил немало! Как будто его отлили из чистого свинца. Но в конце концов, совместными усилиями нам удалось придать симулякру сидячее положение. Мы прислонили его к стенке, чтобы не пришлось повторять этот подвиг.

И вдруг он издал стон, от которого меня дрожь пробрала. Я обернулся к Бобу Банди и спросил:

— Что это? С ним все в порядке? Может, ему больно?

— Не знаю. — Банди беспрерывно нервными движениями приглаживал волосы, я заметил, что руки у него тряслись. — Я могу проверить цепи боли.

— Цепи боли?

— Ну да. Их приходится ставить, иначе эта штука может врезаться в стену или еще во что-нибудь и размозжить себе голову. — Банди ткнул большим пальцем назад, на стоявшего за его спиной немотствующего Стэнтона. — Вон, и у того парня они есть. Господи, в чем же тут дело?

Не было ни малейших сомнений, что в данный момент мы присутствовали при рождении живого существа. Казалось, он начал нас замечать: его черные как уголь глаза перемещались вверх-вниз, вправо-влево, пытаясь нас всех охватить, включить в поле зрения. При этом в глазах пока не отражалось никаких эмоций — чистый процесс восприятия. И настороженность, которую неспособен себе вообразить человек. Хитрость некоей формы жизни, обитающей за пределами нашей Вселенной, из совершенно иных краев. И вот сейчас существо, которое внезапно зашвырнули в наше время и пространство, пыталось осмыслить, что оно здесь делает и кто мы такие. Ему не очень хорошо удавалось фокусировать взгляд, его черные непрозрачные глаза блуждали, выхватывая то одно, то другое из картины окружающего его мира. Казалось, он все еще находится в подвешенном состоянии, в некой невидимой колыбели, но мне хватило одного беглого взгляда в эту колыбель, чтоб оценить ресурсы этого существа. Тем не менее единственным чувством, которое испытывал наш новорожденный, был страх. Даже не страх, а смертельный ужас. Это трудно было классифицировать как чувство, скорее нечто абсолютно-экзистенциальное, основа всего его существования. Наше творение только что появилось на свет, вычленилось из некоторой субстанции, которая для нас была непостижима, по крайней мере, на данный момент. Возможно, когда-нибудь мы все тихо ляжем в эту субстанцию, но все это займет ощутимо-долгое время. Линкольн же очутился здесь внезапно и должен был занять свое место.

Его бегающие глаза все еще ни на чем конкретно не останавливались, очевидно, его психика оказалась не готова воспринимать отдельные вещи.

— О, боже, — пробормотал Мори, — готов поклясться, что он смотрит на нас с подозрением.

В этом искусственном творении крылись какие-то скрытые таланты. Но кто их вложил? Прис? Сомневаюсь. Может, Мори? Даже не обсуждается. Ни эта парочка, ни тем более Боб Банди (чьим идеалом было замылиться в Рено погулять по питейным и публичным заведениям) не могли сделать этого. Они, действи тельно, заронили искру жизни в свое создание, однако речь здесь следовало вести о некотором трансферте[31], а не изобретении. Как вся компания, так и каждый ее член по отдельности, вполне могли быть проводником жизни, но никак не ее источником. Это было подобно инфекции: подхватив ее когда-то случайно, они передали болезнь своему творению — на время. Но в чем заключался сам процесс передачи? Являясь пассивным участником спектакля, когда симулякр Линкольна пытался освоиться в этой жизни, осмысливая свое и чужое в ней место, я размышлял. Жизнь — это форма, которую принимает материя… Иногда способ ее деятельности. Но в любом случае это — феномен, достойный удивления. Возможно, единственная вещь во Вселенной, которой стоит поражаться. Совершенно непредсказуемая, настолько, что трудно даже предположить сам факт существования жизни, если только ты не являешься ее свидетелем.

И вот еще что я понял, наблюдая рождение Линкольна: толчком к жизни служит не жажда жить или какое-то иное желание. Нет, человека в жизнь толкает страх. Тот самый страх, который мне удалось подсмотреть здесь. И даже не так, все гораздо хуже — я бы назвал это чувство абсолютным ужасом. Таким, который обычно парализует, порождает полную апатию. Но наш-то Линкольн, наоборот, двигался, к чему-то стремился. Почему? Да потому что слишком был силен этот ужас, именно его интенсивность порождала движение, действие. Поскольку оставаться в прежнем состоянии казалось невыносимым.

И я понял: стремление к жизни и порождается желанием изменить состояние не-жизни, как-то смягчить свое пребывание в ней.

Тем не менее, как я мог наблюдать, и сам процесс рождения отнюдь не приятен. В каком-то смысле он даже хуже смерти. Вы можете со мной не соглашаться (и я думаю, многие так и сделают), можете философствовать сколько угодно. Но акт рождения! Здесь не пофилософствуешь, не та ситуация. И, что хуже всего, все попытки действовать в дальнейшем только ухудшают ее. Что бы ты ни делал, ты все глубже увязаешь в этой ловушке по имени «жизнь».