Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

— Что? — воскликнул он. Мать вздрогнула от его громкого голоса. — Что ты сделала? Ты же… сама говорила, чтобы я держался партии! Что за бред тут происходит?

— Не кричи. Это не поможет. Прости меня, Берти. Я… не могла быть откровенной, верила, что ты понимаешь, но…

— Что я должен понять? Что? Почему я узнаю такие вещи вот… вот так?

Мать выпила второй бокал.

— Не пей, это… твой врач сказал, что тебе опасно пить.

— Завтра меня арестуют, Берти. Моих друзей арестовали, они знают, они знают, что я была второй в совете. Ты знаешь, ты прекрасно знаешь, я пыталась смириться с партией и новой империей. Мне жаль, Берти. Когда твой отец заболел, я впервые за многие годы почувствовала себя… вольной делать то, что мне хочется. Я стольким жертвовала в нашем браке! Я стольким жертвовала для вас!.. Ты винишь меня за это?

— Нет, — ответила Альберт, — но я не понимаю. Хотя бы объясни мне.

— Я и… мои старые знакомые из Минги, мы сплотились, чтобы бороться с партией и навязанной нам империей. Настоящие патриоты Минги хотят независимости для Минги, а вместо этого нас опять включают в эту империю… Твой отец предал свою родину! Он предал Мингу! Он предал наши идеалы! Он… Видит Бог, я не хотела идти против твоего отца, но он сошел с ума, партия свела его с ума!

— И что вы собирались сделать? — перебил ее Альберт. — Захватить власть в Минге? Устроить революцию? Это невозможно…

— Не теперь, — закончила за ним Лина. — Мы искали новых сторонников, мы… пытались создать оппозицию партии в Минге… Не все ли равно? Это кончено. Твой отец мертв. Он столько лет работал на партию, но он не защитит нас с тобой. Все кончено.

Говори она это трагически, невротично, срывающимся голосом — и смотрелось бы на грани с комичностью. Но мать была ужасно спокойна. Так же выпила третий бокал и бросила его в раковину.

— Скажи, что я плохая мать, — гордо сказала она, — я же погубила все, что сделал твой отец. Меня посадят в тюрьму. Я уничтожила семью, я уничтожила твою карьеру в партии. Я погубила своих детей, всех, вас всех, и Мисмис, и Мурра. Да?

— Причем тут партия? Я хочу понять тебя. Впервые в жизни.

— Я ничего не дала тебе, — Лина отвернулась, — я не дала тебе столько любви, сколько должна была. Я любила Мисмис и… Мурра. Ты не услышал меня. Но ты… ты — мой сын. Мой больше, чем твоего отца. Ты никогда не принимал партию сердцем.

— И что с того?

— В тебе течет кровь народа, который много лет мечтал о свободе. «Трибун» уничтожил нашу надежду на свободу. Blaeda depp, он сделал нас слугами империи, ему нужно много земли и много слуг. Берти, нашему народу не нужна чужая земля и слуги, мы не хотим ничего, кроме независимости! Которую у нас отняли навсегда… Мы, южане, против империи. Мы хотим жить на своей земле и чтобы нас никто не трогал. А он заставит нас умирать за идеалы империи, которая нам не нужна! Ты мой сын, ты не можешь сражаться за империю. Ты — сын свободного народа, мой сын, возвращайся в Мингу и забудь партию, как страшный сон.

— Но все, что мне дорого, здесь.

— Это ничего, ты переживешь это… В Минге ты будешь счастлив. Южанин не может быть счастлив на чужой земле. И я не сохранила Мисмис для нашего мужчины, я была глупа. Все случилось из-за того, что я отпустила ее к Германну, а лучше бы отправила ее обратно в Мингу. Женись в Минге на нашей девушке, прошу тебя.

— Это бред, — ответил Альберт, — между Мингой и столицей, Севером и Югом нет почти никакой разницы. Я тоже думал раньше, что мы разные и я не смогу жить на Севере.

Спокойствие изменило ей: веки ее дрожали, у губ возникла глубокая морщина неприязни.

— Очень жаль, — сухо ответила она, — скоро в тебе умрет все, чем мы дорожили. Это позор…

— Может, мы были не правы, связывая себя с землей и Мингой? — продолжал Альберт. — Я очень люблю Мингу и однажды вернусь в нее, но во мне нет…

— Национального самосознания, — подсказала Лина.

— После того, как я переехал в столицу, мой мир стал шире и разнообразнее. У меня появились новые знакомые и даже друзья. Мы очень похожи. Мы все похожи.

— Это имперские слова, — перебила Лина, — мы другие, и мы должны быть свободны…

— Это слова благоразумия, — возразил Альберт. — Я был дураком. Я думал, что Альбрехт хуже меня, потому что его мать была с Севера и другой веры. Я не допускал, что могу полюбить иностранку. Я ошибался. Мне наплевать, будет ли Минга «свободной», потому что люди на Севере, Востоке и Западе — наши друзья, а не поработители. Нет ничего ужасного в том, чтобы жить всем вместе в одной стране. Ваша борьба не имеет смысла. И партия тут ни при чем.

— Теперь мы говорим на разных языках, Берти.

Как он не понимал и не был в силах осознать ее причины, так и мать не понимала, зачем он защищает «империю», «партию» и мироустройство, в которой ей, человеку из маленькой Минги на обломках прошлой страны, не осталось места. Матери грозила опасность. Он любил ее и более всего желал обнять, рассказать, как он защитит ее, что они сбегут прочь от политических нормативов, партий, независимостей и борьбы за новые границы. Но вместо этого они стояли по разным углам кухни, она — немного пьяная, а он полностью трезвый. Он вызывал неприязнь своей «партийностью» и «имперскостью», он спорил с ее южным расизмом и Мингой, которую любил, но не понимал, как его мать. Почему глупейшие национальные, культурные и партийные привычки пересиливают семью и любовь?

Он мог бы остаться с матерью ночью, но она попросила его уехать — он был сыном, но чужим ей. Он жалел, что не может остаться, и вместе с тем испытывал облегчение. Лишь с Марией пришло понимание: и мать, и он в опасности, если мать виновата и партия заключит ее в тюрьму, то что сделают с ним? Станут ли его допрашивать? Германн уж постарается утопить его — после бегства Мисмис нечего рассчитывать на хорошее отношение.

«Я была обязана. Потому что мать должна любить своего ребенка. Ты же был мне в тягость с самого начала, но я знала, что ты