Сталинским курсом - Михаил Ильяшук

Утром 26 июня я отправился на вокзал для встречи с Юрой. На перроне было пусто. С волнением ожидал я прибытия поезда. Когда поезд пришел, я увидел, как из одного вагона вышел какой-то военный с дамой, а вслед за ними — Юра. Юра помог им сойти по ступенькам с вещами. Дама долго пожимала ему руку и, видимо, благодарила Юру.

Я был невольным свидетелем этой сцены и ждал, пока Юра распрощается со своими попутчиками. Наконец они разошлись, и я пошел ему навстречу. Мое присутствие на платформе Юра заметил сразу, как только поезд остановился, но ему, очевидно, было неудобно мгновенно расстаться со своими компаньонами. Мы крепко обнялись, придирчиво разглядывая друг друга.

Десять лет прошло после нашей последней встречи в лагере. За эти годы Юра очень возмужал. Высокий, стройный, красивый, с приятными привлекательными чертами лица, открытым взглядом темных глаз, он был обаятелен. Он не мог не вызывать к себе симпатии. Этому не в малой степени способствовало и его умение держаться в обществе — с достоинством, с тактом, быть интересным собеседником.

— Куда же мы пойдем, чтобы обо всем поговорить? — спросил Юра.

Я предложил посидеть в сквере возле вокзала. Там тихо и никого нет. Так и сделали. Я сразу же повел речь об Оксане, рассказал, что за пять месяцев разлуки с ней не получил от нее ни одного письма. Ей удалось лишь сообщить мне еще в январе, сразу же по прибытии в тайшетский лагерь, свой адрес. Я неоднократно писал ей по этому адресу, но ни разу не получил ответа. Одно из двух: либо ее лишили права переписки, что не исключено, так как лагерь строгорежимный, либо… Дальше я не в силах был говорить из-за кома в горле.

— Успокойся, папа! Может быть, рано еще нам отчаиваться. Завтра же еду в Тайшет и там на месте все выясню. Ты оставайся пока здесь и жди от меня телеграмму до востребования. Только вот, где мне переночевать?

— Об этом не беспокойся. — И я рассказал ему, где я остановился. Еще около часа мы посидели в сквере и поговорили о многом из того, что произошло с нами за прошедшие годы. Я обратил внимание на то, что Юра был в штатском, а не в военном костюме. Ведь он был на пятом курсе военной академии связи.

— Почему ты в штатском? — спросил я его.

— А я уже не в академии, меня исключили.

— Как исключили? За что?

— Да ничего страшного. Не принимай так близко к сердцу это известие, — начал Юра свой рассказ. — Я не хотел писать вам об этом в лагерь. Этим я нанес бы вам большой удар. Я ведь понимал, какой большой моральной поддержкой было для вас мое обучение в академии, как важно было вам сознавать, что ваш арест не помешает мне получить высшее образование. Теперь, когда срок твоего и маминого заключения окончился, я буду с тобой откровенен. Никакой серьезной причины для увольнения из академии, конечно, не было. Учился я отлично, вел себя, как подобает дисциплинированному студенту, поведение было безупречное, без единого замечания.

— Так в чем же дело? — недоумевал я.

— Я допустил одну оплошность — в своей автобиографии не указал, что родители находятся в заключении. Я сделал это из опасения, что, несмотря на прекрасно выдержанный конкурс, меня не примут в академию по социальному положению. Больше четырех лет меня не трогали.

И вот, когда для завершения обучения в академии оставалось сдать только четыре экзамена, когда я был, можно сказать, без пяти минут инженер, меня вдруг вызывает начальник академии и говорит мне: «За то, что вы скрыли от нас политическую неблагонадежность ваших родителей, справедливо наказанных органами НКВД, я отдал приказ вас уволить». Меня словно обухом по голове ударили. Я ушел от генерала как пришибленный. Переживал даже не столько из-за себя, сколько за тебя и маму. Какой это будет удар для вас!

Я раздумывал над тем, как слухи про ваше заключение дошли до сведения моего начальства. Сам этот факт меня не удивляет. При хорошо налаженной системе слежки, стукачества этого можно было ожидать. Проинформировать работников первого отдела академии могли услужливые почтовые агенты НКВД, просматривавшие нашу переписку. Непонятно мне в этой истории только, почему меня исключили лишь на пятом курсе обучения. Может быть, ваш оперуполномоченный воплотил в жизнь свою угрозу отомстить вашим детям за мамин отказ стать сексотом и сам передал по каналам НКВД такие сведения? Его предложение маме начать стукачество имело место как раз в период, когда я уже был на старших курсах.

В истории с увольнением я еще легко отделался. После исключения меня могли посадить в тюрьму за сокрытие моего социального положения или, в лучшем случае, оставив меня в покое, зачеркнуть четыре года моей учебы без всякого свидетельства. Но мне выдали на руки официальный документ с отметками и зачетами по всем сданным предметам, что было для меня очень важно, — закончил Юра свой рассказ.

Всю эту историю я выслушал с напряженным вниманием и, охваченный тревогой за дальнейшую судьбу Юры, спросил его:

— Ну а как же дальше? Что же ты думаешь предпринять?

— А я ничего не потерял, по-моему, даже выиграл.

— Каким образом?

— Подал заявление о приеме на пятый курс ленинградского политехнического института. Меня туда охотно приняли, зачли мне все предметы. Как-никак, военная академия связи дает очень солидные знания. В политехническом институте мне остается сдать только четыре предмета, написать диплом, после чего я должен стать инженером-акустиком.

Еще до увольнения я как-то все больше и больше стал разочаровываться в своей военной карьере. Конечно, материально я был бы лучше обеспечен, работая в области военной науки, а не на гражданской службе. Но вряд ли я испытывал бы моральное удовлетворение. Прошло уже шесть лет после окончания войны. Ничто не говорит о том, что новая война скоро вспыхнет — и слава Богу. Поэтому я не вижу особенных перспектив для моей военной карьеры. Но главное даже не в этом, а в том, что, став военным специалистом, я уже не буду полностью принадлежать ни себе, ни вам, ни моей будущей семье; между нами будет искусственно созданная преграда, которую по долгу и характеру моей засекреченной деятельности я не смогу переступить. Мне придется быть все время сдержанным, что-то скрывать от вас и тяготиться этой постоянной настороженностью, чтобы не выболтать чего-то недозволенного, ибо я себе не представляю, как можно не поделиться своими планами, мыслями о работе с родными и близкими людьми. Моя военная специальность со всеми ее служебными тайнами поневоле накладывала бы какой-то отпечаток отчужденности и даже географической разобщенности. Ведь не исключено, что по окончании военной академии меня послали бы куда-нибудь на Крайний Север или на Курильские острова. А кроме того, радиолокация — моя потенциальная военная специальность — связана с риском для здоровья.