Мясной Бор - Станислав Гагарин

А сестра ее, Тамара, пришла к Мясному Бору на коленях: ноги ее уже не держали.

58

Происходящее к западу от Мясного Бора разрывало Мерецкову сердце. Кирилл Афанасьевич не покидал командного пункта 59-й армии, не спал почти и не ел, ожидая первых выходцев из 2-й ударной. Когда 22 июня потянулись оттуда первые сотни раненых бойцов и командиров, одолевших адов коридор, он несколько воспрянул духом, поверил в благополучный исход героической эпопеи.

В глубине души он понимал, что лично виноват в сложившейся ситуации. Нельзя было надеяться на мифическую армию, обещанную Ставкой, надо было выводить армию после первого окружения в марте. Но кто бы его понял, заикнись он тогда об этом? Установка была наступательная, и основания для доброй надежды тогда сохранялись.

Мерецков хорошо понимал, что в целом, в масштабе Красной Армии, мы воюем неверно. Где еще такое видано, чтоб против одной 18-й германской армии действовало до десятка наших! Одних у него, Мерецкова, четыре… Правда по численности армии наши поменьше, но все-таки против одной — восемнадцатой. Да еще против шестнадцатой генерала Буша дерется весь Северо-Западный фронт Курочкина.

А все потому, что боеприпасов не хватает, автоматического оружия нет, авиации с гулькин нос, а грамотных командиров и того меньше. Грамотные там остались, откуда он сам непостижимым образом выбраться сумел. Впрочем, собственной его заслуги в том не было. Каприз судьбы, вернее, хозяина. Лаврентий Павлович подобного рода капризами не отличается, принцип у него волчий: чем больше овец перережешь, тем лучше. Берия на особый лад диалектику понимает, верит, что количество жертв дает власти хозяина и его собственной новое качество.

«У Александра был граф Аракчеев, у Наполеона — маршал Даву, — размышлял потаенно Мерецков, когда маячила, застилая все в окоеме, тень черного человека с резиновым шпицрутеном в руке. — А у него этот…»

Страшную фамилию Мерецков даже в уме старался не произносить. Он вспоминал слова Толстого, вычитанные им в «Войне и мире», о том, что в механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы… Они всегда есть, утверждал Лев Николаевич, всегда являются и держатся, хотя несообразным кажется их присутствие и близость к главе государства.

Сейчас, когда судьба 2-й ударной решалась в считанные часы, в сознании Мерецкова все чаще возникал образ Шварцмана — Черного человека. Теперь Кирилл Афанасьевич не боялся его, ибо знал, на что тот способен. Кроме того, для себя давно решил: при любом раскладе не сдаваться органам живым. Внутренний голос подсказывал Мерецкову: винить его за 2-ю ударную не будут. Но куда деться от угрызений совести? Конечно, он может свалить все на Хозина, вот и Верховный сказал на Политбюро: «Генерал Хозин нас подвел…» Это верно, всех подвел Михаил Семенович, хотя и действовал, может быть, из лучших побуждений, хотел объединить разрозненные боевые действия, координировать проведение Любанской операции из одного штаба. Слишком много войск — девять армий! — в одних руках? Но как же фон Кюхлер успешно управляет войском, отражающим атаки трех наших фронтов…

Надежда, которая поселилась в сердце Мерецкова 22 июня, сменилась отчаянием, когда в следующую ночь коридор снова заняли немцы. Командующий фронтом понимал, что ему уже попросту нечем очищать горловину прорыва, но все еще надеялся на собственные силы 2-й ударной. И воспрянул духом, когда вскоре с ее штабом восстановилась радиосвязь.

«Общая атака в 22.30», — известили окруженцы.

Всю ночь Мерецков провел на ногах, ожидая выхода 2-й ударной из Долины Смерти. Там полыхало сплошное зарево, доносился сильный рев, в котором глохли, не выделялись звуки ружейной и автоматной стрельбы. А едва посветлело в облачных клочьях небо, появились первые уцелевшие в небывалом пекле красноармейцы и командиры. Шли, ковыляя и падая, иные продолжали ползти к переднему краю, не ведая, что можно уже подняться во весь рост, да зачастую не имея для этого сил.

Всех командиров приводили к Мерецкову, комфронта задавал им только один вопрос:

— Где Власов? Что с командармом?

Кирилл Афанасьевич узнал: минувшим вечером штаб армии двинулся к узкоколейке тремя группами, но был накрыт прицельным артиллерийским и минометным огнем, он разрезал выходивших на неравные части. Меньшая двинулась вперед, кое-кто уцелел, вышел-выполз к Мясному Бору. Другие попятились, отошли в район КП дивизии полковника Черного, надеялись переждать, когда стрельба затихнет и тогда можно будет повторить бросок. Но огонь не стихал до утра. Когда он прекратился, это означало одно: Долину Смерти занял противник.

Еще до того кто-то сказал Мерецкову, будто видел генерала Власова возле узкоколейки. Кирилл Афанасьевич встрепенулся.

— Миша, — сказал он капитану Бороде, верному оруженосцу, — хочешь стать Героем Советского Союза?

— Хочу, товарищ командующий, — тотчас ответил Борода.

— Тогда вперед! Даю тебе танковую роту… Гони вдоль узкоколейки. Доставишь Власова — будет Золотая Звезда и тебе, и тому командиру танка, на котором привезешь генерал-лейтенанта.

«С богом!» — мысленно напутствовал Мерецков адъютанта, когда пятерка танков на полной скорости устремилась в Долину Смерти. Генерал армии не был суеверным, но сейчас молил небо помочь Михаилу Бороде.

…Последнюю атаку, организованную штабом армии в ночь на 25 июня, Иван Михайлович Антюфеев справедливо назвал психической. Она и была таковой — отчаянным штыковым ударом по укрепившимся за двое суток в горловине прорыва немцам.

Правда, атаковать, ставить на карту последнее, что оставалось у армейского командования — яростную решимость, готовность пожертвовать собой во имя Отечества — довелось другим. Дивизия же Антюфеева была зажата между изготовившимися к атаке боевыми порядками русского авангарда и напиравшим на 327-ю дивизию противником с запада. Она защищала участников штурма с тыла.

Но едва атакующие бросились вперед, на ту небольшую относительно площадь, до которой сократился гигантский еще недавно мешок, обрушился огненный шквал. Особенно силен был он у входа в горловину. Этот огнедышащий кратер разделил армию на тех, кто прорвался к Мясному Бору, и тех, кто остался к западу от Долины Смерти, не успел миновать ее или нашел там гибель подобно тысячам других собратьев.

Утром 25 июня директива о малых группах дошла и до штаба Антюфеева. И поскольку исходила она от армейского начальства, первоисточник, естественно не указывался, Иван Михайлович решил, что это местная инициатива. Неудачная атака и это последнее распоряжение спасаться кто как может удручающе подействовали на бойцов и командиров. До того каждый из них осознавал себя частицей единого армейского механизма и полагался во всем на высшее начальство — оно ведь думает за них, заботится по мере возможности и сил, определяет дальнейшую судьбу. И вдруг — действовать самостоятельно. Вот и растерялись.

Весь день остатки дивизий и бригад метались из стороны в сторону, натыкались на вражеских автоматчиков, гибли под их очередями. Оказавшись в безнадежном положении, иные командиры и политруки, красноармейцы стрелялись, кто-то попадал в плен.

— Что присоветуешь, парень? — спросил Иван Михайлович старшего лейтенанта Кружилина, он со вчерашнего дня находился с сержантом Чекиным у него на КП.

— На Мясной Бор идти бессмысленно, — сказал Олег. — Немцы там настороже, только и ждут нашего броска. Надежнее всего отойти к ним в тыл и там осмотреться, выжидая.

Ночью Антюфеева контузило, у него ослабел слух, и сейчас генерал-майор нагнулся к Олегу, приставив к уху ладонь.

— Верно говоришь, — согласился комдив, — так и поступим. Ударим там, где нас не ожидают…

Собрали всех, кто оказался под рукой, — набралось несколько десятков бойцов и командиров. Надо бы подождать темноты, да недосуг. Приближалась цепь автоматчиков, немцы кричали в мегафоны: «Рус, сдавайся! Штыки в землю!» Над лесом стали возникать привязные аэростаты, с которых наблюдатели сообщали патрулям, где скапливаются окруженцы.

Когда после ожесточенного боя вырвались во вражеский тыл, в группе вместе с Иваном Михайловичем было семнадцать человек. Многие были ранены и контужены, но все стремились оторваться от противника, равно боясь отстать и от комдива, которого сопровождали Кружилин и Чекин.

А когда силы кончились, свалились в кусты, тяжелый сон охватил всех. После него полегчало. Умылись, подкрепились кислицей, хлеба у них давно уже не было, стали держать совет: как быть дальше, что делать. Голоса разделились. Одни говорили, что надо отойти дальше в тыл и прибиться к партизанам, другие выступали за немедленное просачивание через фронт к своим. Последняя точка зрения победила, и это понятно, ибо настоящий военный не мыслит себя вне армии, и само соображение о том, что отныне он сам себе командир, является для его сознания шоковым. Стало ясно и другое: такую группу быстро засекут немцы. Надо разбиться на тройки — пятерки, это самый подходящий вариант. Так и порешили.