Дорога на Уиган-Пирс - Джордж Оруэлл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фронте было затишье. Бои за дорогу на Хаку прекратились и не возобновлялись до середины июня. Главную угрозу для нас представляли снайперы. Окопы фашистов находились в 150 метрах от нашего лагеря, но располагались значительно выше, по обе стороны, так что наша позиция клином врезалась в расположение противника. Самым опасным местом был угол этого клина – там мы несли основные потери от снайперских пуль. Время от времени фашисты стреляли по нам из гранатомета – раздавался ужасный грохот, поистине пугающий: снаряд летел беззвучно, и мы не успевали укрыться. Впрочем, большой опасности он не представлял: ямка, которую он оставлял в земле, была не больше таза.
Ночи стояли теплые, но днем отчаянно пекло; москиты совсем озверели, и еще, несмотря на привезенную из Барселоны чистую одежду, мы быстро обовшивели. В покинутых садах на ничейной земле цвели вишни. Два дня лило как из ведра, блиндажи затопило, бруствер ушел на фут в землю. После такого потопа пришлось основательно повозиться в глине, копая ужасными испанскими лопатами без ручек, которые к тому же гнулись, как оловянные ложки.
Нашей роте обещали прислать миномет, и я его ждал с большим нетерпением. По ночам мы по-прежнему патрулировали, но теперь это было опаснее, чем прежде: у фашистов стало больше бойцов, и они проявляли бóльшую осторожность. Рядом с проволочными заграждениями они раскидали пустые консервные банки – и, услышав позвякивание, моментально открывали пулеметный огонь. Днем мы стреляли по фашистам с ничейной земли. Для этого надо было проползти метров сто и залечь в канаве, поросшей густой травой, откуда открывался вид на щель в фашистском бруствере. В канаве мы установили опору для стрельбы. Если подождать, раньше или позже можно было увидеть торопливо пробегавшую за отверстием фигурку в армейской форме. Нас такая игра забавляла: фашисты не догадывались, откуда стреляют. Я несколько раз стрелял, но не уверен, что в кого-то попал. Это маловероятно: стрелок я никудышный.
Но всё случилось с точностью до наоборот: меня подстрелил фашистский снайпер. До этого я успел провести на передовой около десяти дней. Пулевое ранение – интересная вещь, и, мне кажется, об этом стоит рассказать подробнее.
Это случилось в углу бруствера в пять часов утра. Самое опасное время: ведь солнце вставало у нас за спиной, и высунувшаяся над ограждением голова была хорошей мишенью. Я как раз отдавал распоряжения о смене караула. Неожиданно в мои слова ворвалось нечто – трудно описать, что именно, хотя свои ощущения я помню очень живо.
Грубо говоря, мне показалось, что я нахожусь в центре взрыва. Внезапный грохот, огненная вспышка и сильный удар – боли я не почувствовал, а только страшный удар, словно я коснулся оголенных проводов, и еще невыносимая слабость, будто проваливаюсь в пустоту. Мешки с песком впереди меня поплыли куда-то вдаль. Я сразу понял, что ранен, но решил, сбитый с толку ударом и вспышкой, что случайно выстрелила винтовка соседа. Всё произошло меньше чем за секунду. В следующий момент ноги мои подкосились – и я рухнул на землю, сильно ударившись головой, но почему-то не испытал при этом боли. В помутившемся сознании мелькнула мысль, что меня тяжело ранило, но я по-прежнему не чувствовал боли в обычном смысле слова.
Американец-часовой, с которым я только что говорил, бросился ко мне. Нас обступили люди. Как всегда, началась суматоха. «Поднимите его! Куда его ранило? Расстегните рубашку!» – и так далее. Американец попросил нож, чтобы разрезать рубашку. Я вспомнил, что у меня в кармане есть нож, и попытался его достать, но правая рука не подчинялась. Не испытывая боли, я почувствовал смутное удовлетворение. Это должно понравиться жене: она всегда хотела, чтоб меня легко ранило, – тогда я бы не погиб в большом бою. Потом вдруг во мне проснулся интерес: куда же и как сильно меня ранило? Я так ничего и не ощущал, но появилось чувство, что рана где-то спереди. Я попытался заговорить, но голоса не было, вырвался только слабый писк. Со второй попытки мне удалось спросить, куда же все-таки меня ранило. «В шею», – ответили мне. Генри Уэбб, наш санитар, принес бинт и одну из бутылочек спирта, которые нам выдавали для перевязок. Когда меня поднимали, изо рта полилась кровь. Стоявший позади испанец сказал, что пуля прошла навылет. Спирт, который в обычное время жег огнем, я ощутил на ране приятной прохладой.
Меня снова положили, и кто-то побежал за носилками. Услыхав, что пробило шею, я решил, что это конец: я не слышал, чтобы человек или животное с пулей в шее выживали. Из уголка рта у меня сочилась кровь. «Затронута артерия», – подумал я. Интересно, сколько можно протянуть с порванной сонной артерией? Вероятно, всего несколько минут. Всё было как в тумане. Минуты две я не сомневался, что умираю. Это тоже было интересно – я хочу сказать, интересно, какие мысли приходят тогда в голову. Первая мысль, ясно, была о жене. Затем – страшное негодование, что приходится покидать этот мир, который в принципе меня устраивал. Острое и тягостное чувство. Такое глупое невезение бесило. Какая нелепость! Получить ранение даже не в бою, а в убогом окопе, из-за собственной неосторожности. Я успел подумать и о ранившем меня человеке – кто он? Испанец или иностранец? Понял он, что попал в цель? Я не держал на него зла. Если он фашист, я тоже мог его убить, но, если б в этот момент его подвели ко мне как пленного, – я поздравил бы его с метким выстрелом. Впрочем, если по-настоящему умираешь, мысли могут быть совсем другие.
Я уже лежал на носилках, когда правая рука вдруг ожила, и меня пронзила острая боль. На какое-то время я подумал,
