Пропавшие без вести - Степан Злобин

Да если подумать еще, что этот огромный лагерь на Эльбе был под номером, значительно превышавшим три сотни, да еще с условной литерой, можно было себе представить какая же сеть лагерей покрывала Германию! Да прибавить сюда офицерские да штрафные лагеря, да тысячи рабочих команд при заводах, на шахтах, на фабриках, каменоломнях, на ремонте и постройке железных дорог… Какие же огромные массы людей поступали на рынок работорговли — в куплю-продажу!..

Лагерь, в котором находился Иван, был создан на этом месте еще в первую мировую войну и занимал тогда всего четверть той площади, которую захватил теперь…

В прошлом, 1941 году этот лагерь начали заполнять советскими пленниками. Он рос от недели к неделе, становился все скученнее, теснее и наконец пополз вширь, захватывая все новую площадь бывших пашен, лугов, огородов. Сначала колючая проволочная ограда со сторожевыми вышками охватывала новую площадь, а затем на ней начинали расти, в отличие от старого каменного лагеря, деревянные бараки…

Иван и Трудников помещались в старой части, в каменном лагере.

Ежедневные отправки на работы быстро меняли лицо лагеря. На нарах стало не так уж тесно, как было вначале.

Балашов и Трудников уже целый месяц работали на разгрузке стандартных частей для деревянных, продолжавших строиться бараков. Иван как-то втянулся в работу, несмотря на голод и холод, окреп. Вместе с ними работал Жарок Жягетбаев, казах-пулеметчик. Он был захвачен фашистами в плен во время ближних боев за Москву. Когда из-под Смоленска, где были залечены раны, его увозили в Германию, Жарок дал себе клятву пробыть не более десятка дней в лагере. Он теперь чувствовал себя нарушителем этой клятвы.

— Огонь тут горит, не могу! — говорил он Ивану, ударяя себя по груди. — На проволока пойду. Пускай убиват — все равно!

— Осень сейчас. Ни травы, ни куста. Где пищу найдешь? — возражал Иван. — И худой ты смотри какой — кожа да кости. Зима. Застынешь — согреться-то где?

— Не знаю где. Не могу сидеть. Смотри сам, товарищ, смерть гулят! Еще дальше везут — еще больше смерть… Огонь тут горит! — указывал он на грудь.

— Дождемся весны, Жарок. Весной вместе пойдем! — поддержал Балашова Трудников.

— Не молодой человек ведь, товарищ, ты извиняй, пожалуйста, как ты неумное слово такое сказал!.. Фашист ведь куда пришел? В Сталинград! Он ведь не хочет ждать! А нам, значит, ждать?!

Широкоскулое, слегка рябоватое лицо Жарока изобразило презрение к умному, взрослому человеку, который рассуждает по-детски. Он махнул рукой, отошел от Балашова и Трудникова, и дня через два они заметили, что он стал шептаться с другими товарищами — с татарином и узбеком.

— Замышляют! — мигнул на них Балашову Пимен.

— Сам вижу… А мы хуже, что ли, Пимен Левоныч! — возбужденно сказал Иван. — У меня ведь тут тоже огонь горит, как у Жарока, — показал он на грудь. — А у тебя не горит?

— Вижу, сбил он тебя! — убеждал его старший товарищ. — А я говорю тебе: всякому овощу свое время! Весна придет, и мы соберемся… Куда глядя на зиму?!

И хотя Иван умом понимал правоту Трудникова, но тоска по воле его томила.

Немцы передавали, что их войска в Сталинграде вышли на Волгу. В эти дни особенно мучительно было сознание, что в такой тяжкий час ты тут гниешь без пользы.

Неделю спустя на утреннем построении полиция недосчиталась троих пленников. Пересчитали несколько раз на месте, не отпуская колонну к завтраку. Потом устроили поименную перекличку. Оказалось, Жарок с товарищами исчезли… Старожилы лагеря говорили, что до этого отсюда ушло в побег летом человек пятнадцать. Поймали их, нет ли — никто не знал. Жарок Жягетбаев с друзьями открыли новый счет побегам из лагеря.

Их побег взволновал пленных: ведь они бежали без выстрелов, незамеченные. Немцы искали в проволоке прореза и не нашли.

По всему лагерю радостно поговаривали об удачниках:

— Около колодца, вокруг болотца — да в задни воротца! Ищи ветра в поле!

— Почему же другие не могут так ловко?! — горячился Иван. — Ведь даже часовые не видели, вот как!

— Простота! Кинь собаке кусок — она и не лает! — сказал с усмешкой Левоныч. — Значит, было на что бежать! Не задаром… Лучше всего, говорят, золотое кольцо или, скажем, часы. Сунешь немцу — он тебе, как хороший швейцар, ворота отворит…

«Часы!» — ударило Ивану в голову.

Часы отца, возвращенные Юзиком, оставались при нем и в том смертном подвале, они сохранились и при отправке в Германию.

— Можно их починить? — спросил Иван, положив свое сокровище на верстак перед часовщиком.

Мастер небрежно скользнул по часам взглядом, потом посмотрел пристальнее, отложил свою лупу и уважительно взял их в руки.

— Твои? — спросил он.

— Мои. Можно их починить?

— Так загонишь, — спокойно сказал часовщик. — И хлеба и маргарина дадут повара, и на работу еще устроят…

— Я хочу для себя.

— Для себя?! — Мастер взглянул на Балашова как на сумасшедшего. — Ты откуда свалился?

— Я — из Москвы…

— Ну?! — радостно вскинулся часовщик. — А где жил в Москве?

— На Калужской.

— Сосед! Ведь я с Донской! Да, вот как! Да! Вот как! — крутя головой, чуть ли не по-детски подскакивая на месте, повторял часовщик и, словно внезапно вспомнив о чем-то, прикрыл ладонью часы Балашова и понизил голос: — Вот что, земляк, в плену обманывать — срам: твоим часам здесь цены нет. Знаешь сам — за золотую коронку на зубе и то человека губят. А тут три крышки!.. За такую штуку куда хочешь устроишься — на склад, в баню, на кухню…

— Да я не хочу продавать! — возразил Балашов.

— Ну, берегись! Узнают — зарежут или отравят! — предостерег часовщик.

Он осторожно взглянул налево, направо, и, подчиняясь его опасению, Балашов оглянулся. Ему показалось, что с верхних нар в наступающих сумерках подслушивает Викентий Жамов.

Часовщик незаметно сунул опасное сокровище Балашову.

— Так, так, значит, не только земляк, а еще и сосед! Может быть, где-нибудь в автобусах и трамваях встречались, — как-то даже мечтательно вслух заключил мастер.

Разговор с часовщиком породил у Балашова тревогу. Ночью он несколько раз повертывался с боку на бок, беспокоя соседей и вызывая общее недовольство.

— Какого там черта вертитесь каждые десять минут! — ворчали снизу. — Обрушатся нары, как в третьем блоке, да передавят насмерть людей… Лежали бы тихо!

Но Ивану казались особенно острыми ребра досок, особенно душным был воздух, и назойливо капало на ноги с прохудившейся толевой крыши.

— Подтянись! В затылок равняйсь! Равняйсь! Команда была равняться, сволочь! — кричал полицейский, размахивая плетью над головами самых слабых. — В армии вы умели равняться?! Умели?! Равняйсь!

«Как этот болван не поймет, что люди утратили представление о прямых, кривых и ломаных линиях, что они не могут стоять прямо, не могут стоять ровно, что они вообще не могут стоять!..» — думал Иван, ежась в рассветной мгле.

Колонна выравнивалась во всю длину блока. Вода просочилась Ивану в оба ботинка. Тело пронизывал утренний холод. Шинель напиталась осенним дождиком и была ужасно тяжелой. По лицу время от времени с мокрой пилотки стекали капли. Ноги дрожали.

«Да, пожалуй, и сам я скоро стану таким же!» — подумал Иван, глядя на стоявших рядом «доходяг», которых никто даже не брал на работы — так они были истощены и беспомощны.

— Смир-р-рна! — прокатилась команда Славки Собаки,

И, против обычая, грузно ввалился в блок сам комендант, полиции лагеря каменных бараков Бронислав Николаевич, как его почтительно звали полицейские и коменданты блоков.

В командирской форме без знаков различия, но с портупеей через плечо, с плетью в руке, небрежно ступая по лужам хромовыми сапогами, начищенными денщиком, мощный и рослый, он медленно и солидно двигался вдоль колонны.

Комендант блока Жорка Морда, с сержантскими петлицами на длинной кавалерийской шинели, в черной кубанке с красным донцем, подбежал для рапорта.

— Господин комендант лагеря! Колонна построена к завтраку. Общее наличие по списку блока — три тысячи восемьсот человек, в колонне три тысячи семьсот сорок. Тридцать два человека больных, семь умерших и двадцать один занятых по нарядам, — рапортовал по всей форме стройный и аккуратный Жорка.

— Угу, — пробурчал, едва слушая, тяжелый, с одутловатым лицом сорокалетний Бронислав.

Осматривая колонну, он двинулся дальше. Жорка Морда с одной стороны, Славка Собака с другой шли с Брониславом рядом. Подтягиваясь на цыпочки, Славка Собака что-то ему шептал.

Колонна стояла неподвижно. По заведенному обряду за движение и разговор в этот торжественный миг полагались плети и зуботычины…

Дойдя до конца колонны, Бронислав повернул обратно. Медленно подойдя к Ивану, он задержался.