Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов

лацкан дяди Васин знак «Победитель социалистического соревнования», похожий на серьёзную медаль. У неё не было никакой обуви кроме Панькиных пимов с толстой непромокаемой валяной подошвой, пришитой крепкой дратвой. В пимах она ходила круглый год и другой обувки не признавала, хотя ей дарили и туфли и домашние тапочки. У неё всегда было полно самой разнообразной еды, которую она никогда не покупала. Всё приносили родственники, которых у неё было больше, чем это можно себе представить. Ну, человек сорок точно. Её обеспечили мебелью, радиоприёмником, часами на батарейках, замечательной кроватью с набором перин, подушек, простыней и пододеяльников с наволочками. У неё имелось платье, которое она иногда носила под пиджаком. А любовью и страстью Горбачихиной были платки. Она носила всегда два платка сразу. Один тонкий белый под другим темным или цветастым. Платки так больше не носил никто. Она оборачивала ими всю голову и шею, оставляя для посторонних взглядов только маленькое морщинистое лицо. В сельпо за неё добровольно и даже с радостью платили попеременно все, не имелось никого из клана Малозёмовых-Горбачёвых-Гулько, кто чего-нибудь периодически не приносил бы Большой Главной Бабушке. И делали они это только из огромного уважения к маленькой, хрупкой и глухой старушке, которая как-то сама по себе никем не воспринималась иначе, чем сердце, стальной стержень и великий языческий Бог благополучия и жизненной силы родственного нашего нерушимого союза.

А в шестьдесят седьмом она вдруг позвала Григория Гулько, бабу Фросю и села пить с ним чай. Раздала каждому по кусочку сахара, который держала под пиджаком в белом мешочке, а мешочек в одном из Панькиных кисетов. Потом щипчиками расколола каждый кусочек надвое и сказала.

– Это я не сахар я расколола. А свою жизнь. Вот эта половинка ещё здесь, с вами, а вторую берегите. Съедите с компотом на поминках. Собралася я помирать. Пора мне ужо.

И она забралась на кровать. Легла и как-то ухитрилась выпрямиться.

– Только я не помру пока не поцелую своего любимого сына Василия. Пошлите за ним.

Василий жил за тридцать пять километров в Затоболовке. Мой дядя Вася долго искал его на работе и привез ближе к вечеру. Бабушка Горбачиха обняла сына, подержала на груди его голову, потом отпустила и протянула ему руку. Василий руку взял, поцеловал маму в лоб. А когда поцеловал руку, Горбачиха вздохнула спокойно, закрыла глаза и умерла.

Так рассказала мне потом бабушка Фрося.

После смерти Горбачихи стали происходить грустные события. Через год примерно все родственники переругались, многие разъехались, некоторые стали умирать скоропостижно, молодежь вообще перестала общаться и между собой, и со старшими. Отчего это всё произошло, я не понимаю и сейчас. Но сильный, умный, мощный и ладно скроенный клан наш распался, разбился, распылился и остался только в памяти.

В светлой, доброй и вечной.

                    Глава тридцать первая

Двадцать третьего августа шестьдесят второго в девять утра я вывалился из кабины бензовоза прямо к воротам городского нашего дома с двумя авоськами в руках, спортивной сумкой за спиной, которые все вместе весили килограммов пятнадцать. Обе авоськи бабушка Фрося до отказа забила закрученными в толстую магазинную бумагу одинаковыми по размеру кусками копчёного, сушеного и соленого мяса. Во Владимировке и летом, и зимой все хранили мясо только в таком виде. Одни – потому, что до них не дошла ещё очередь на работе для покупки холодильника. Другие на холодильник просто не накопили пока. А такие как мой дед Панька презрительно относились ко всему, что хоть и облегчало жизнь, но противоречило укладу, традициям и оскверняло память предков, которые прекрасно себя чувствовали и умели всё делать, как делали их предки, без опасных для жизни электрических приборов. Три лампочки в хату дедовскую сын Шурик, электрик, повесил с такой тратой нервов за месяц уговоров и обламывания Паньки до капитуляции, что батя мой посоветовал брату выпросить в сельсовете путёвку в какой-нибудь черноморский санаторий и там восстановить психику. Но когда мой отец сам объявил Паньке, что может взять им в дом через неделю холодильник и стиральную машину «Алма-Ата», дед мой пошел в сени, принес из ведра с водой мокрую хлёсткую вицу и сказал:

– Я тебя, Борька, сей минут запорю до погибели. Ты мне, кубыть, корёжишь напрочь жизню мою! А жизня моя есть, благодарствуя батьке и мамке моим, которые сами жили, как ихние батяньки да мамки. А ты не сумлевайся, шо хотя и сынок ты мне, но вас таких у меня могёт быть стокмо, скокмо я вас настругать успею, покудова живу. А тятька да мамка одне у меня. Царствие им небесное. И я поклоняюсь им попервой! А ты поклоняйся мне да матери. Так жизня поставлена Богом. И никшни! Пошел –..-..со своими елестрическими заманухами неправедными.

И, наверное, это было для Паньки истинно правильно и верно, по-человечески уважительно к длинной истории своего рода. Дед сурово урезонивал сыновей и дочерей, клюющих на заманчивые прелести, которые толкал впереди себя научно-технический прогресс и втюхивал их народу, поглупевшему от соблазнительного, но совершенно не понятого сразу освобождения от привычного труда и замены честной работы по хозяйству бездельем и радостью от того, что своё умение ты готов потерять, передав дела электрическим штучкам-дрючкам. А холодильник, телевизор, стиральную машинку, радиолу с пластинками вместо патефона, да электрочайник вместо самовара с сапогом на трубе, дети Панькины поставили в дом бабушки Фросе только осенью шестьдесят пятого. После годовщины его неожиданного ухода в мир иной.

В общем приехал я домой, как сказала потом бабушка Стюра, с уважительными гостинцами. Другая авоська в той же страшной, но практичной бумаге имела шесть шматов разнообразно приготовленного сала, которое мы обожали всей семьёй. Там ожидало нашего приятного аппетита сало рассольное с чесноком, хреном и укропом, сало с мясными прокладками, удобренное внедрённым в толщу шмата чесноком и красным перцем сверху. Ну и, конечно, драгоценное по владимировским меркам сало копчёное, вымоченное предварительно в ароматизированном пряными травами аромате. Спортивная сумка моя была под завязку забита литровыми баночками с маринованными грибами опятами, лисичками, подберёзовиками и волнушками. Отдельно баба Фрося уложила на дно чагу, целебный нарост грибной со ствола берёзы.

В общем, запах от меня шел такой силы, что через пару минут вокруг меня суетились, поглощая носами ароматы, семь местных собак из ближайших дворов. С другой стороны кабины выбрался дядя Вася и достал из-за спинки сиденья два больших холщёвых мешочка. В одном была сушеная вишня, в другом – листья мяты, утрамбованные так, что пить нам чай с мятой предстояло минимально год. Вот в таком