Сталинским курсом - Михаил Ильяшук

Вокруг меня забегали врачи, сестры, санитарки. Все они старались облегчить мои страдания, предлагая какие-то успокаивающие полоскания. Но боль не унималась. Вскоре я почувствовала, как мой язык распух, стал каким-то чужеродным обрубком, заполнившим всю полость рта. Малейшее прикосновение к языку причиняло нестерпимую боль. Весь день непрерывным потоком выделялась слюна. Я не могла ни есть, ни пить. Два дня я не прикасалась к еде и не испытывала чувства голода. Только на третий день опухоль стала понемногу спадать, выделение слюны уменьшилось, болезненные ощущения несколько притупились, и с большим трудом, с осторожностью я начала принимать пищу.

Медперсонал всячески старался как можно скорее ликвидировать последствия прискорбного происшествия. Мне усилили питание, улучшили уход. Сестра боялась, что я буду на нее жаловаться, но мне и в голову не приходило ей мстить, так как я понимала, что у нее не было злого умысла.

Так в больнице я провела последние недели своего десятилетнего заключения, И вот, наконец, наступило 23 июня 1951 года. Пришел этот желанный день освобождения. Сколько радости и счастья приносит он человеку, выходящему на волю! Сколько волнующих переживаний связано с этим днем! Но почему на душе так тревожно, так грустно? Кажется, нет оснований для беспокойства. Ведь в приговоре ясно сказано, что ровно через десять лет после отбытия срока заключения, то есть 23 июня 1951 года меня отпустят на свободу. Но можно ли было питать полное доверие к этому документу, если еще за два года до моего освобождения, в 1949 году, Сталин отдал распоряжение: всех заключенных, уже отбывших свой срок в лагерях по 58-й статье, без суда и следствия отправить в ссылку навечно. Миллионы людей, вся «вина» которых состояла в том, что они отсидели свой срок до 1949 года, в 1949 году были в спешном порядке схвачены и высланы в Сибирь и Среднюю Азию.

Уже проведенная реорганизация в системе НКВД, а именно разделение его на два министерства — МГБ и МВД, не предвещала ничего хорошего, а только усиливала во мне предчувствие, что и меня постигнет та же участь, то есть вместо возвращения в Киев я окажусь в ссылке.

И действительно, предчувствие меня не обмануло. 23 июня 1951 года меня направили из тайшетского лагеря в красноярскую тюрьму для дальнейшего следования в вечную ссылку. (Тут уместно сказать, что по этой причине я не выполнила своего обещания, данного Лельке).

Так закончила Оксана свою трагическую повесть о последних пяти месяцах пребывания в строгорежимном тайшетском лагере. Рассказала мне ее Оксана впоследствии, после того, как мы встретились.

Глава LXXVIII

Последние недели руководства художественной самодеятельностью

Шли последние месяцы моего пребывания в Баиме. Я продолжал еще руководить художественной самодеятельностью. К тому времени она начинала приходить в упадок. Очень много артистов, музыкантов, певцов, танцоров, составлявших гордость и славу нашего клуба, к 1952 году умерли от туберкулеза, некоторые вышли на волю, а новые таланты не появлялись.

В один из дней в Баим прибыла из Западной Украины большая группа совсем молоденьких девушек. Все они имели сроки заключения по 20–25 лет. Но они были молоды, их лагерный срок только начинался, поэтому силы еще не были растрачены, и они не унывали. Как они не похожи на наших девчат из Восточной Украины! Веселые, голосистые, они внесли свежую струю в нашу художественную самодеятельность. Особенно оживился хор. Они привезли с собой столько новых народных украинских песен, эти песни были так зажигательны, ярки, самобытны, столько в них было жизни, огня, что я, как в угаре, перекладывал их на ноты, чтобы потом выступить с хором на очередном концерте. Это был неисчерпаемый источник народного творчества, и я пил из него с жадностью, не замечая времени.

Девчата не только привезли с собой массу песен, о которых мы и понятия не имели, но и сами были музыкально одаренными. У них были замечательно чистые, звонкие, буквально чарующие голоса. Я отобрал из них человек пятнадцать и влил их в наш хор. Как легко было с ними работать! Они понимали меня с полуслова и сами вносили много ценного в исполнение. Это был настоящий ансамбль, четко слаженный, тонко исполняющий со всеми оттенками задушевные лирические и раздольные народные песни.

Когда девчата, молодые, красивые, с длинными косами, с цветами в волосах выступали на концертах, публика была вне себя от восторга. После каждой песни долго не смолкали аплодисменты и одобрительный свист. Все орали, хлопали, требуя многократного повторения полюбившейся песни.

Конечно, каждое выступление хора мы тщательно подготавливали на репетициях.

Однажды на репетицию хора зашел Тролик. Мы тогда разучивали песню «Реве та стогне Днипр широкий». Услышав ее, он крайне возмутился и, обратившись ко мне, сказал:

— Вы эти песни бросьте! Я не позволю распевать церковные песни!

Меня взяло зло. Ну как, подумал я, втолковать этому идиоту, что он ошибается. Однако надо было как-то вправить мозги пошехонцу, иначе этот самодур и впрямь вздумает показать свою власть и наложит вето на народные песни.

— Ну какая же это церковная песня, гражданин начальник? — сказал я. — А вы бывали когда-нибудь в церкви? Впрочем, что я говорю? Вам ведь туда вход категорически запрещен. А вы никогда не слышали по радио, как государственный хор распевает песню «Реве та стогне Днипр широкий»? Если уж партия и правительство не возражают против этой песни, то хочу надеяться, что и вы позволите нам ее петь. Я не думаю, чтобы вы пошли против линии партии и правительства, запрещая нам разучивать эту песню.

— Ну, конечно, конечно, — поспешно согласился Тролик. — Продолжайте, — милостиво снизошел к нам начальник режима.

Что можно требовать от малограмотного, облеченного властью парня? Гораздо хуже, когда такое невежество проявляет оперуполномоченный, начальник третьей части, так сказать, верховный глава, бдительное государево «око».

После Гердрайера таким «кумом» был назначен Тарнаухов. Мы его редко видели. Если первый шнырял повсюду, заглядывая во все щели в поисках крамолы, то второй предпочитал отсиживаться в кабинете за зоной. После покушения на Гердрайера резиденция «кума» была вынесена за зону, и «хитрый домик» больше не мозолил нам глаза, а его хозяин если и появлялся в зоне, то только в управлении лагеря.

Однажды, проходя мимо клуба, он услышал хоровое пение. Шла репетиция. Начальник КВЧ всегда требовал, чтобы каждая концертная программа начиналась песней про партию. Одну из таких мелодий мы как раз и разучивали, когда мимо проходил Тарнаухов. Не разобравшись в песне, он, как и Тролик, решил, что мы разучиваем церковное песнопение, и потребовал от меня объяснений, на каком основании я протаскиваю в лагерь идеологически вредную пропаганду.