Дневник - Софья Островская

9 января, воскресенье.

Открытка от Эдика от 21.11. Жив! Жив!

27 декабря по-старому, собственно. Дурашливый Эрошка в esprits legers[823] указывал – «27-го – радость»[824]. Так.

14 янв[аря,] пятница

Письмо от Эдика 11-го: от 3.1. Значит, где-то близко. Ничего не понимаю. В письме тусклые жалобы: здоровье – не по специальности – назначен на лечение, но ходить далеко. Где же он? Не трудармия ли с тяжелым и тупым физическим трудом? Ничего не понимаю. Просит помощи.

В комнате холодно, топлю два раза в день. Холод от дров – сырые, пустые дрова. Вечерами приступы жестокого озноба. Шатает. Еле хожу. Видимо, снова грипп – эпидемический в Ленинграде, нечто вроде знаменитой и зловещей испанки[825] 19-го года. В Москве – тоже.

Ждут наступления на нашем фронте. Гнедич рассказывала, что кто-то важный и таинственный сказал: Пушкин и Павловск немцами оставлены, Екатерининский дворец взорван, мы не входим туда из-за мин, обстрелов больше не будет.

А снарядики где-то грохают!..

Очень плохо чувствую себя. Очень.

Дрова шипят, тухнут – возня с печкой…

Ежедневно Лоретт. Часто Сушаль, впадающая в детство, злобная, строптивая. Устала от них так, что хочется кричать: какое мне до вас дело, до вас, до церкви вашей, до всех французов в мире! Глядя на Сушаль, понимаю полезность такого предприятия, как газвагоны.

Чтение «Карамазовых», Дефо, французских поэтов, «Английский шпион в Германии» Б. Ньюмэна 1914–1918[826].

Перестаю любить французский язык. Филологическая нежность отдается английскому[827].

Хочется лечь – не могу. В халате, в валенках, в теплой кофте жду Валерку. Придет – лягу. Для того чтобы открыть ей дверь, надо пройти через всю арктическую полосу квартиры. Жду одетая, чтобы не вставать.

Сплю почему-то плохо. Нынче проснулась в половине пятого утра и больше не засыпала. Сегодня приму люминал. Ем тоже плохо: ничего не хочется, от каш воротит – а, кроме каш, что прикажете делать?

Часто холодеют и совершенно немеют концы пальцев – как у мамы, как у мисс О’Рейли. Сердце.

Собираюсь – если поправлюсь вскоре – к Тотвенам.

Январь, 25, вторник

Огромное и успешное наступление на Ленинградском и Волховском фронтах.

Вчера нами взяты Пушкин и Павловск. Апокалипсическая Мга тоже отбита. В утро, когда стало известно об освобождении Лигова и Стрельны, мы с Ксенией, которая лежит у меня с 19-го (обстрел, поскользнулась, растяжение связок), были близки к истерике, к припадку – пришлось прибегнуть к сильному лекарству.

После двух с половиной лет подобстрельности очутиться вдруг в зоне артиллерийского молчания необыкновенно. Очень трудно поверить в это. Мозг знает. Разум знает. Но тело еще не верит, а в сердце радость становится острейшей болью – до задыхания, до слез. Вдруг выпуклой и чудовищной делается цифра – два с половиной года. Хочется схватиться за голову, кричать, звать на помощь из настоящего в то прошлое, которое (как будто) кончилось, но которое продолжает жить в нас: два с половиной года блокады, два с половиной года осады, фронта, запертости, безысходности, преданности на волю случая.

Два с половиной года гамлетовского «быть или не быть», перенесенного в плоскость самую реальную, самую физическую – каждодневную.

И – самое основное:

Наши братья: мой Эдик в неизвестности, а по моим представлениям, на Волховском; Юрий – под Ораниенбаумом, откуда фактически началось наше наступление, скрытое мною от больной Ксении: газет ей не давала, к радио не пускала, всех приходивших ко мне предупреждала еще в передней: об ораниенбаумском направлении не говорить.

Знает теперь о всех событиях все с самого начала, кроме самого начала.

Так и живем с нею – думая о наших «мальчиках», о стареющих седых мужчинах, очень разных и по-разному одинаково близких.

Я даже не жду писем от Эдика, я даже не волнуюсь: все кажется, не может сейчас писать, некогда, может, бои.

Ксения говорит, сдерживая слезы:

– Только бы увидеть, потрогать – руки, ноги, голова, плечи, все на месте… жив, цел…

Не говоря ни слова, думаю и я: «Только бы увидеть, только бы прикоснуться, ощупать ноги, руки, плечи. Убедиться: живой, живой».

Об этом страшно даже думать.

От этого, вероятно, и истерическое состояние.

27 января, четверг

Блокада моего города кончилась. Сегодня в 7.45 вечера, в темной кухне я слушала по радио приказ об освобождении Ленинграда, рядом стояла молчаливая Ксения и две ее глупые сотрудницы, глупые лепетуньи, героически и просто пережившие и выжившие.

Слушая, думала о маме, о брате, о том, что я одна, одна, что хорошо мне от присутствия Ксении, от милого и неожиданного письма от Вс. Рождественского[828], от того, что почувствовала в себе редкое для меня движение слитности с коллективом.

Блокада кончилась. Город освобожден. Слушала приказ, думала о маме, которая не дожила, об Эдике, который где-то там, может быть, в бою, может быть, в смерти. Хотелось плакать – сдерживала себя. Радость была острой, как боль. Потому что в радости были и боль и скорбь.

Скольких нет! Скольких еще недосчитаемся!

Потом выбежали с Ксенией на улицу – слушать салют: 24 залпа из 324 орудий, установленных на Марсовом, на Дворцовой.

На темных мокрых улицах стояли кучки народа. Загорелось зеленым небо, загрохотали орудия, замелькали ракеты, плохо видные из наших бесперспективных переулков. Обозначились мрачные контуры домов – вдруг повеяло знакомым и страшным: налеты 1941 года, трупная освещенность города от светящихся бомб, от пожаров, от пламени разрывов. Так же тогда розово зеленело небо, взлетали ракеты, дрожали прожекторы, ревели взрывы и орудия – и так же четко и графически рисовались черные, черные дома, обреченные, ожидающие, беспомощные и печальные, как гигантские гробы.

Было холодновато. Знобило. Небо то вспыхивало, то погасало. На крышах маячили силуэты любопытных и догадливых зрителей. Снизу им завидовали. Залпы казались даже не очень громкими. Маленький мальчик деловито обсуждал:

– Выстрел слышно, а разрыва нет…

Люди слушали молча, с редкими восклицаниями, похожими на бред, на молитву:

– Господи, дожили… и бояться не надо… Господи!

На Марсовом и Дворцовой было шумно: кричали «ура», пели, выступали с речами. Народу было множество. Зрелище фейерверка, говорят, было прекрасно – думаю, что особенно прекрасно оно было для города, лишенного в течение двух с половиной лет привычных уличных зрелищ, празднеств и демонстраций.