В случае счастья - Давид Фонкинос

Разумеется, все было сложнее. Их первую прогулку, да и всю поездку, освещали проблески нежности. Во всем было ощущение рубежа; удовольствие, их роман – все обреталось на пороге чего-то главного и прекрасного. Оставалось пройти всего несколько метров, отделявших их от новой жизни, но эти метры были ужасны. Берлин как никакой другой город нес в себе пограничную атмосферу; это в широком смысле проходной город. В Берлине любишь иначе. Стоит сделать пару шагов – и ты уже другой, и ты уже можешь бросить мужчину или женщину. Все эти вырастающие из неба кварталы – чистая песнь во славу новой страсти; страсти, притворившейся, что забыла о совсем еще близких руинах страсти предыдущей. Проходной город, город, где путаешься в мешанине жанров и эпох, в тревожной пестроте современной любовной жизни.

Но одно место всегда выбивается из хода времени.

Библиотека.

Свой первый берлинский визит вдвоем они нанесли книгам. Отправились в Staatsbibliothek, расположенную неподалеку от Потсдамер-плац, в квартале, где на момент их путешествия шла сплошная стройка. В таком окружении библиотека, хоть и современная, уже казалась осколком прошлого. Клер непременно хотелось туда сходить, ведь именно там Вим Вендерс снимал многие сцены “Неба над Берлином”. Те, безусловно, самые прекрасные моменты фильма, когда ангелы по вечерам встречаются среди книг. Круглые светильники придавали этому волшебному месту космический налет (прилунение). Клер попала на Луну, погрузилась в черно-белый фильм, забыв на время паломничества о своей жизни. Оказаться на месте съемок любимого фильма всегда странно. Ищешь сходства, и трудно представить себе, что когда-то давно Вим Вендерс со своей командой наполнил это тихое, спокойное место шумом и яростью кино. Что еще остается, кроме как отдаться воображению? Наверняка множество людей приходили сюда по той же самой причине. Игорь же чувствовал себя совершенно лишним, выпавшим из этой минуты, из контекста. Клер пребывала в своем мире, ублажала собственную мифологию.

Игорь был бессилен против знаков, подаваемых жизнью, против очевидностей, властно встающих на нашем пути и направляющих нас помимо нашей воли. Сперва швейцарский отель, теперь отголоски фильма. Визит они планировали заранее, но чувства Клер оказались явно сильнее запланированного. Сюрприз поджидал ее в ней самой, в ее крови, в ее сердце; ею завладела поэзия фильма. Она слышала немецкие слова и вспоминала, сколько раз смотрела этот фильм с Жан-Жаком. Игорь понимал, что Клер от него ускользает. Неявно, без слов, без истерик, но вполне определенно. Во всяком случае, ему казалось, что теперь она не способна что бы то ни было построить. Он бы дал ей время, но не видел в этом смысла. Их роман не допускал проб и ошибок; все должно быть самоочевидно. Как любой влюбленный, он готов был умереть на месте, лишь бы узнать, что она думает на самом деле. Ничего опаснее он придумать не мог.

– Мне надо тебе что-то сказать.

Клер не нашлась что ответить. Она боялась торжественного объяснения в самый неподходящий момент. Но, взглянув в лицо Игоря, поняла, что его слова не могут ждать. Они шагали по улице в поисках приличного бистро. И наконец зашли в кафе “Эйнштейн", что на Унтер-ден-Линден, под липами. Игорь заговорил, подыскивая слова:

– Помнишь, на днях, когда ты встретилась с моим кузеном… он тогда за кем-то следил…

– Да, помню.

– Так вот… Женщина, за которой он следил… это ты.

Клер эти слова потрясли. Даже не эти, а те, что

были потом. Когда Игорь сказал, что Жан-Жак хотел ее отыскать. Она подавила нервный смешок. Ей вспомнилось, как она пошла к Дуброву, и теперь она представляла, как тем же путем пошел Жан-Жак. Это было безумие, гротеск, связавший их двоих. Лицо Клер все время менялось. Игорь повторял про себя фразу кузена: “Внимательно посмотри ей в глаза, когда скажешь, что ее муж нанял частного детектива, чтобы ее найти”. Откуда он знал, что именно так и будет? В его памяти всплывало все, что говорил тогда Ибан. Это было ужасно. Да, он заметил во взгляде Клер внутреннее ликование. Определение довольно расплывчатое, но в мыслях он будет постоянно возвращаться к нему, к этому внутреннему ликованию; к минуте, когда он почувствует, что окончательно исчез из глаз Клер. К минуте, когда он сказал ей про мужа, и внимательно посмотрел ей в глаза, и вспомнил почти пророческий совет кузена, и заметил внутреннее ликование. Ликование внутри Клер, где ему не было места.

Помолчав, Клер с тревогой спросила – и вопрос этот вконец доконал Игоря:

– И он ему сказал, что мы вместе?

– А ты не хочешь, чтобы он знал?

– Не смеши, просто спрашиваю.

– Я же прекрасно чувствую, что ты не хочешь. Кто я для тебя?

– Дурак!

– Просто так, роман от нечего делать?

– Идиот! Что я такого спросила? Совершеннейший пустяк. Оказывается, Жан-Жак меня ищет… Он первый раз что-то такое проявил. Мне и в голову прийти не могло.

– То есть ты успокоилась. Конечно, он тебя любит. Конечно, он готов отдать все, лишь бы ты вернулась. А ты что думала? Ты потрясающая женщина.

– Перестань дергаться. Ничего особенного в моей реакции нет. Просто не ожидала.

Кровь у Игоря подернулась льдинками. Он уже много лет жил вполне спокойно, но тут его вдруг царапнула память о страхе. Воспоминание о сцене с рогоносцем. Мимолетное. Пароксизм его страха. Он снова слышал, как разгорается смех в зрительном зале. Мгновения путались, наползали друг на друга. Он боялся посмотреть Клер в глаза. Он чувствовал, как в нем просыпается робость, и не нашел ничего лучше, как вскочить и уйти из кафе.

Клер злилась на себя, хоть и не видела в своей реакции ничего особенного. Да, она была счастлива узнать, что Жан-Жак ее ищет. У нее отлегло от сердца, и Игорь, наверное, это понял. Она не имела права так его мучить; нечего взваливать на других свои переживания. Она жалела, что не побежала за ним. Ей хотелось догнать его немедленно. От Бранденбургских ворот чуть ли не каждую минуту отходил автобус до Зоосада. Она села в него, но он еле тащился. Это было невыносимо; она проклинала всех этих туристов, которые сами не знают, чего хотят. Не в силах усидеть на месте, она выскочила из автобуса и побежала. Ночью, в чужом городе, она хотела найти Игоря, попросить у него прощения, поцеловать его, попытаться любить его, забыв обо всем. Их первый вечер в Берлине должен быть прекрасным, чего бы это ни стоило. Влетев в номер, запыхавшаяся Клер обнаружила встрепанного мужчину с дикими глазами и в непереводимо немецких слезах.

– Прости, – сказала она, опускаясь на колени.

Они надолго застыли в неподвижности. В легкости бессловесной, почти по-звериному первозданной жизни, в сердцевине своей страсти.

Настоящий секс – это социальная деконструкция. В минуты передышки Клер садилась на Игоря. Ее бедра нежили его ребра. Он клал руку ей на затылок и ощущал категорическую невозможность быть грубым. Пряди ее волос щекотали ему грудь, но смех перестал существовать. Он всматривался в ее глаза и по-прежнему читал в них внутреннее ликование. Оно стало для него наваждением. Он больше не мог прочесть в них ничего, кроме той минуты, когда ее взволновало известие, что муж ее ищет. Момента внутреннего ликования, момента, где ему не было места. Даже когда она любила его, в ее взгляде трепетало внутреннее ликование, частица ее жизни без него. Только чудо высшего наслаждения, только эти несколько секунд могли заставить все забыть. Удовольствие – это беспамятство, и к тому же маленькая смерть.

Да, именно смерть.

Назавтра было холодно и солнечно. Любовники выбились из сил, но от такой усталости случается прилив энергии. Они решили погулять в парке Тиргартен, в центре которого высилась колонна Победы. Утро стояло невероятно спокойное и ни на что не притязающее; быть может, в своей ленивой неге оно не собиралось превращаться в день? И тем более в ночь. Оно было словно бы утром утра.

Ни Клер, ни Игорь не думали о Витольде Гомбровиче. Но всякое место несет в себе чужое прошлое, оно проникает в нас и часто изменяет наши истории. В своем дневнике польский писатель рассказывает, как вернулся в Европу и побывал в Берлине. Его самолет приземлился в Тегеле 16 мая 1963 года. Час прилета он не уточняет, но не тот человек был Гомбрович, чтобы летать вечером. В Германию он возвращался после двадцати четырех лет изгнания. Вот что он написал по поводу Тиргартена:

Сдержанная и сильная красота здесь часто заглядывает вам в глаза.

А чуть раньше Гомбровичу приходит мысль:

Для такого человека, как я, для любого в моей ситуации, каждое приближение к детству, к молодости должно оказаться убийственным[11].

Брызжущая красота этого мгновения тоже была красотой возвращения из эмиграции, самого ясного и конкретного преддверия смерти.