Моя война - Алексей Федоров

Меня вызвали первым. В большом кабинете в левом углу стоял массивный стол, за которым сидел полный лысеющий жандарм в офицерском чине. В стороне от стола, у левой от входа стены, стоял здоровый рыжий детина-жандарм – рядовой. Меня ввел другой жандарм и поставил посредине кабинета. Оба, и офицер, и рядовой, в упор уставились на меня. Офицер тасовал какие-то фотографии, мельком взглядывал на них. Я смотрел в окно, приняв безучастный вид, но был в жутком напряжении, перебирая в мыслях легенду и непрерывно потея.

Прошло минут десять, которые показались вечностью. И вдруг дверь открылась, вошел небольшого роста молодой человек в гражданской одежде. Я повернул голову в его сторону как раз в тот момент, когда он вскидывал правую руку в приветствии и громко отчеканил: «Хайль Гитлер!» Наметанный глаз сразу определил – украинец, из штатских, переводчик. Сердце сжалось от страха – ведь, по легенде, я украинец, а переводчик по выговору сразу узнает, что я русский.

Он сел на стул, облокотился правым локтем на стол (видно было, что он знаком с офицером и не первый раз здесь), а рыжий детина подошел ко мне, повернул меня лицом к правой стене, подвел к ней вплотную, и я уперся в нее лбом. Своими лапищами взял мои руки у локтей и слегка отвел их назад, а коленом уперся в поясницу, и в это время офицер через переводчика спросил:

– Фамилия?

– Хоменко, – ответил я.

В это время рыжий рывком дернул мои руки вверх. Адская боль заставила меня вскрикнуть.

– Не врать! Как настоящая фамилия?

– Хоменко, – выдавил я.

Опять рывок, опять адская боль в плечевых суставах, я не вскрикнул, а заскрежетал зубами и почувствовал, как пот заливает и ест глаза. Вот она, дыба, пронеслось в голове.

– Фамилия? – опять рявкнул офицер.

– Хоменко!..

Еще рывок, туман в глазах. Я понял, что могу потерять сознание от боли, и испугался, что в бессознательном состоянии назову свою настоящую фамилию. Испуг пошел на пользу, и следующий рывок я выдержал более стойко. Наконец:

– Genug (довольно).

Рыжий отпустил мои руки, и они упали как плети. Жандарм поверил, что я Хоменко, и начал допрос. Руки болели, я с трудом приподнял правую, нагнулся к ней, чтобы вытереть пот с лица. Потом руки болели очень долго. Однажды во время боя, уже во Франции, я не мог держать в руках автомат и стрелял стоя, подвесив его на шею. Болели они и после войны. Даже теперь я не могу, например, швырнуть камень – рука сразу начинает болеть надолго.

– Откуда бежал?

– С фабрики.

– С какой фабрики?

– Не знаю, всего три дня как нас привезли.

– Что делал на фабрике?

– Возил кирпичи.

– Почему бежал?

– Конвоиры били и плохо кормили.

– Нельзя было бежать. Надо было жаловаться.

Побег – нарушение дисциплины, за это наказывают. Попал в плен – сиди до конца войны, а после отпустят домой, продолжал офицер.

– Чем питался в дороге?

– Где подадут, где украдешь…

– Это нельзя говорить, – вдруг перебил меня нарочито грубым тоном переводчик. – Будут судить и за воровство сошлют на каторгу. У них строго.

И перевел офицеру:

– Остатками овощей на полях, – (выручил!).

Если мне не изменяет память, на этом допрос закончился. Я выдержал экзамен. Выдержит ли Николай?

Меня ввели в карцер, а Николая взяли на допрос, но я успел ему сказать:

– Держись, Николай, выворачивают руки. Я выдержал. Держись, иначе хана. Переводчик выручил: «Питался остатками овощей на полях».

– Понял, – испуганно ответил он.

Его привели минут через 20, потного, в слезах, руки как плети, но в глазах – веселый огонек.

– Все в порядке, но руки изуродовали.

– Ничего, заживут!

Часа через два нас на машине отвезли в штрафное отделение лагеря «6-S». Мы испугались, что нас могут узнать, но вспомнили, что накануне побега произошла замена конвоя – прежних отправили на фронт, а взамен прислали инвалидов: кто без руки, кто без ноги. Эти-то нас не узнают, вот офицеров и унтеров заменили или нет, мы не знали. За своих мы не боялись, да они нас могли и не увидеть, ведь штрафной барак был в дальнем углу лагеря, за дополнительными рядами колючей проволоки, и пленным подходить к нему не разрешалось.

Как назло, заболел немец-переводчик, и мы просидели дней семь – девять в карцере, а пребывание в нем подарком судьбы не назовешь. Духота. Смрад. Теснота – двухэтажные нары на маленькой площади (3×3 м), два отверстия для вентиляции размером 30×15 сантиметров (в них удобно было оправляться с верхних нар), параша в углу. К концу недели в наш карцер набилось 18 арестантов. Все беглые. Кормежка обычная, лагерная. Суп из брюквы и три картошины на второе – обед; 300 граммов эрзац-хлеба, эрзац-кофе – завтрак; 20 грамм маргарина, эрзац-кофе – ужин. От духоты и смрада все лежали без движений. Но спали как убитые. К концу недели все мы пожелтели и опухли.

Конечно, было много разговоров и рассказов. Никто не знал, что его ожидает после допроса (все были дилетантами в побегах в Германии), но настроение было приподнятое. Все-таки попытались! Примерно на третий день нас вывели на воздух и усадили на травку. Принесли стул, поставили его перед нами, и все 20 минут там были мы, стул, охрана и солнце. Дышим – не надышимся. Обмениваемся мнениями, что нам предстоит сейчас. Предположения самые разные. Но вот уж чего никто не мог предположить, так это того, что в чине старшего лейтенанта к нам явится власовский агитатор.

19

Ничего нового из его выступления мы не узнали. Всем было известно, что гитлеровская Германия наш «лучший друг», что большевикам скоро наступит конец, что русский народ вот-вот приобретет свободу и что мы должны помочь ему в этом благородном деле, вступив в РОА (Русская освободительная армия), которой командует «истинный патриот» и «сын русского народа» генерал Власов.

Слова-семена старшего лейтенанта-власовца падали на каменистую почву и всходов явно не давали, никто из арестантов не пожелал нести «свободу» русскому народу в рядах РОА. А вот один, очень молодой, лет восемнадцати, арестант сглупил. Он спросил агитатора:

– Господин старший лейтенант, скажите, кем вы были до войны?

– Учителем, – последовал ответ.

– Так, значит, до войны вы учили нас одному: что большевики принесли русскому народу свободу, а теперь учите другому, что большевики враги русского народа. Чему же верить?

– Раньше мне приказывали, как вас учить, а теперь я говорю во что верю сам.

– А я вам не верю. Нельзя нести свободу русскому народу на фашистских штыках!

Горе-агитатор ничего не ответил и быстро ушел. Увели и нас, а вскоре забрали того горячего паренька, и больше мы его не видели.

Наконец выздоровел немец-переводчик, и мы, пройдя тщательный допрос, были направлены в штрафной барак, из которого путь был один – в штрафную команду со строгим режимом и усиленной командой охраны.

Штрафной барак стоял отдельно и был как бы лагерем в лагере. Конвоир передал нас коменданту барака – бородатому средних лет мужику. Он был полновластным хозяином в своем помещении, но оказался неплохим человеком. Звали его дядя Костя. Он был москвичом, и фамилия его была Московский. До войны жил на Малой Коммунистической улице в доме, во дворе которого была в свое время пожарная часть.

Приняв нас под расписку, он завел всех в свою довольно большую конуру и начал так:

– В бараке, куда вы сейчас попадете, находятся примерно сто таких же бродяг, как и вы. Кормят штрафников очень плохо. Единственная надежда выжить – это продукты, добываемые за пределами лагеря. Из нашего барака берут на работы в городе – на разгрузку картошки для лагеря и для города Дорстена. Конвоиры разрешают приносить картошку с собой, но уже сваренную. По дороге детишки меняют на продукты игрушки из дерева, которые делают арестанты в бараке. Вот этим и питается весь барак. Поэтому у нас закон: из команд, которые формируют на работу в город, – не бежать. В случае побега никого в город направлять не будут, и тогда конец. Когда вас направят в штрафную команду, бегите куда хотите. А отсюда не советую. Ясно?

– Ясно, – ответили мы.

– А теперь возьмите вот эти банки-котелки и идите в барак.

Забрав консервные банки, мы вступили в новый для нас мир – штрафной барак.

Мы привыкли к обычной схеме бараков – двух-, а то и трехярусные нары в два ряда, с центральным проходом, – и для нас полной неожиданностью стало увиденное. Барак был без нар. Люди лежали на полу, точнее, на толстом слое сухого папоротника, и каждый занимался своим делом – кто играл в карты, кто спал, и таких было большинство, кто-то беседовал или выстругивал что-то из дерева. Воздух был насыщен табачным дымом и испарениями давно не мытых тел.

Как всегда, появление новеньких вызвало большой интерес – искали земляков, расспрашивали, откуда и как бежали, – начался «обмен опытом». Москвичей не оказалось, ташкентских тоже, и мы с Николаем остались вдвоём. Мы о себе особо не рассказывали, а если что и говорили, то в пределах легенды для жандармерии – опасались провокаторов.