Кладоискатели - Нина Соротокина

Ах, сколько раз уже была описана эта сцена всеми, кто занимается русской историей, и не знаю, как другие, а я кусаю ногти в нетерпении и желании понять: так правы, черт побери, были верховники, нарушая традиционное отношение к царской власти, или это была их роковая ошибка? Что значит «себе полегчить»? Это значит ограничить самодержавную власть и передать очень значительные полномочия в руки Верховного совета.

По всем разумным соображениям кажется, что это был шаг вперед, попахивало парламентом. Но в Польше уже был «парламент», король являлся выборной кандидатурой. И что? Король прусский Фридрих Вильгельм I, перед выборами в Польше в 1733 году, говорил очень откровенно: «Интерес Пруссии состоит в том, чтобы Польша оставалась республикою, ибо в таком случае она никогда не будет в состоянии предпринять что-либо важное против Пруссии по причине бессвязанности своего правительства». Станислав Понятовский в бытность королем все свое правление боролся, чтобы королевский титул стал наследственным – не выборным! Не получилось… И кончилось дело тремя разделами Речи Посполитой, после чего Польша перестала существовать как самостоятельное государство.

Но вернемся в Москву. Совещание в Лефортово кончилось под утро. Когда представители Церкви и Сената разошлись, верховники составляли ограничительные пункты или кондиции. Вначале высокое право составления кондиций предоставили «оракулу» – Остерману, человеку хитрейшему и мудрейшему. Конечно, Остерман отказался: он грамотный человек, да, но он всего лишь вестфальский немец и негоже ему бесцеремонно вмешиваться в сугубо русские дела. Кроме того, он писать не может, суставы распухли по причине «хирагры», и рука пера не удержит. Спорить не стали, на это уже сил не осталось, надо было скорее делать дело. Позвали управителя дел Степанова, посадили за стол, дали в руки перо, а Василий Лукич Долгорукий все и надиктовал. По этим кондициям будущая царица Анна обязана была содержать Верховный совет в восьми персонах, без которого не имела права выйти замуж, назначить наследника, издавать новые законы, пользоваться казной, развязывать войну или подписывать мирный договор… Всего восемь пунктов!

Теперь надобно было вручить кондиции Анне, вручить тайно, а на словах присовокупить, что кондиции суть желание всего русского народа. В Митаву поехала высокая делегация. Москву меж тем оцепили караулом (боялись до времени раскрыть тайну) и выпускали людей из столицы только с паспортом, подписанным верховниками.

Принятые меры оказались бесполезными. Два брата Левенвольде сыграли здесь важную роль. Один из братьев жил в Москве, другой в Митаве. Первый написал второму о заговоре бояр и заверил, что народ кондиций не поддерживает. Тайное письмо доставили Анне Ивановне. И тем не менее она подписала кондиции, главное для нее – добраться до Москвы, а там видно будет.

Подписанную бумагу доставили в Москву. Теперь она приобретала силу закона, о чем князь Дмитрий Михайлович Голицын и доложил Сенату и генералитету. Прочитанное было встречено молчанием. То, что власть государыни, дарованную ей самим Богом (Голицын был только глашатаем Всевышнего), кто-то там хочет ограничить, вызвало в умах собравшихся величайший страх и смятение. «Все опустили уши, как ослики, – едко писал потом Феофан Прокопович в «Сказании». – Один Дмитрий Михайлович Голицын не терял самообладания, подбадривая всех словами: «Отселе счастливая и цветущая Россия будет».

Анна ехала в Россию, отлично понимая подоплеку событий. Ее вез Василий Лукич Долгорукий. О чем они говорили в дороге, мы не знаем, но, видно, Анна его внимательно выслушала и уже в дороге выработала план действий.

Десятого февраля Анна прибыла в село Всесвятское под Москвой и там объявила себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Гвардия была этим весьма польщена.

Меж тем дворянство, или, как называли его тогда, шляхетство, толковало по всей Москве о текущих событиях, и отнюдь не в пользу верховников. По какому праву эти несколько высокородных фамилий решили управлять ими и всей Россией? Уж если ограничить власть цареву, то пусть будут выборные от всего дворянства, а не несколько царедворцев, самих себя назначивших. В Верховный совет стали поступать проекты и замечания. Все как-то вдруг вылезли из своих раковин, воспламенились душой, осмелели. Но вся смелость вылилась в знакомый девиз: пусть лучше все останется по-старому. Долгорукие при Петре II взяли власть в свои руки и теперь, конечно, стараются любыми способами ее удержать. Так не дадим! Может, нам от этого лучше не будет, зато им будет еще хуже нашего. Это так привычно было – отдаться на милость государыни! И рассуждали так не абы кто, а лучшие люди государства: молодой Антиох Кантемир, дипломат, поэт и умница, граф Федор Матвеев и генерал Еропкин, ученый Татищев и будущий полководец Степан Апраксин, был здесь и князь Иван Борятинский, сенатор и правитель Малороссии. Душой заговора все считали «больного» Остермана.

Пятнадцатого февраля Анна прибыла в Москву. Тут встал вопрос – кому присягать? Предложили такую формулировку: присягнуть государыне и Верховному совету. Лихие гвардейцы вмешались и пригрозили переломать ноги автору подобного предложения. Тогда решено было присягнуть царице и отечеству. Верховники уже поняли, что дело их проиграно, но надеялись на чудо, цеплялись за подписанные кондиции. Россия – страна непредсказуемая, мало ли как дело может обернуться.

Царица знала о неудовольствии дворянства, но связь с единомышленниками была затруднена. Василий Лукич не отходил от Анны ни на шаг, стерег ее, как дракон. Наконец нашли выход. Связь наладили через свояченицу князя Черкасского – статс-даму Прасковью Салтыкову, она была свойственницей Анны. Потом представилась еще одна возможность. У фаворита Бирона родился сын, Анна Ивановна очень полюбила малютку и желала его видеть каждый день. В батистовые пеленки верная шляхта клала важные послания. Феофан Прокопович, всесильный президент Синода, на особицу высказал свою верность: послал Анне в подарок столовые часы, а под доской уведомление: рассчитывайте на нас, всесильная!

В числе взволнованных приверженцев самодержавной власти находились и наши знакомцы: Николай Никифорович Козловский и друг его Люберов. Последний был дружен с семейством Черкасских, имеющих дом на Никитской, семейством богатым и чрезвычайно влиятельным. Все новости попадали туда из первых рук. Как сладко было ощущать, что все дела твои и разговоры идут на пользу отечеству, что и от твоих малых сил зависит будущее. В общем, дворянство составило две челобитные царице, одна в кружке Черкасского, другая в доме князя Борятинского, что на Мясницкой.

Двадцать пятого февраля Сенат, генералитет и представители дворянства явились в Кремлевский дворец и были приняты государыней – всего около двухсот человек. Татищев от группы дворян зачитал проект, направленный против верховников, но он содержал в себе некоторые пункты, ограничивающие самодержавие. Гвардейцы шумно высказали неодобрение проекту. «Левые силы» срочно перестроились, и в этот же день Антиох Кантемир прочитал вторую челобитную от дворянства: «Принять самодержавие таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета пункты и подписанные вашего величества рукой уничтожить».

И царица уничтожила, порвала бумагу с кондициями на виду у всего Сената, генералитета и шляхетства. Верховники находились рядом и молчали. Да и что они могли сказать, если по стеночкам стояли гвардейцы, размахивали шпагами и вопили: «Государыня! Повелите только, и мы к ногам вашим сложим головы злодеев!»

Анна не потребовала голов верховников, сказала только с сердцем главному заправиле, Долгорукому: «Значит, кондиции составлены не от имени всего народа? Значит, ты обманул меня, Василий Лукич?»

Николай Никифорович Козловский тоже был в зале и плакал от умиления, а господин Люберов, не менее взволнованный, уже ускакал куда-то по государственным делам, очевидно, опять поближе к Черкасскому для нового редактирования челобитной.

История сохранила для потомков роковые слова, которые произнес князь Дмитрий Михайлович Голицын в тот день: «Пир был готов, но гости стали недостойны пира. Я знаю, что стану жертвой неудачи этого дела. Так и быть! Пострадаю за отечество. Я уже и по летам близок к концу жизни. Но те, кто заставляют меня плакать, будут проливать слезы долее, чем я».

В тот день, когда порвала Анна кондиции, над Москвой было странное сияние, наподобие северного. Небо окрасилось вдруг всеми цветами радуги, сполохи перечеркивали его из конца в конец, словно петарды на царском фейерверке, народ ликовал – к счастью!