Большая книга ужасов 33 - Галина Гордиенко

Старый художник бросил почти враждебный взгляд на Гришкин рисунок: «Ведь вроде бы ничего конкретного на этом невероятном холсте нет, и в то же время — есть все. Главное — настроение». Невероятно! Как только мальчишка этого добивается? С его-то легкомыслием и вечными глупыми шуточками?! Карандаш внимательнее всмотрелся в полотно: тревожный грозовой фон и жутковатое подобие волчьей пасти. Где-то в стороне плавает удивительно живой и зловещий человеческий глаз. Единственный. С жестким и холодным взглядом. Очень расчетливым взглядом. Глаз подлого и опасного человека.

Как можно изобразить нечто подобное?! Какие краски для этого использовать? Как передать зрителю собственное отношение к своему натурщику? Нет, это фантастично!

От человека, неуловимо проглядывавшего среди серо-голубой палитры цветов и оттенков, невольно хотелось держаться подальше. Он действительно опасен. Это ощущение, раз созданное, держалось стойко, несмотря на абсолютную «некорректность» рисунка.

Карандаш угрюмо усмехнулся: а ведь эту работу даже нельзя назвать абстрактной! Уж очень четко «читается» переданное автором настроение. Интересно, кто сегодня Лапшину позировал? Или это — его фантазия? Нужно обязательно просмотреть записи, где указано, как он разбивал седьмой класс на пары.

Мысли Карандаша перескочили на сегодняшний портрет, написанный Сергеем Ильиным, и старый художник вновь помрачнел. «Вот уж действительно два сапога пара», — вяло подумал он о двух своих самых талантливых воспитанниках и не спеша направился к телефону. Нужно было срочно позвонить родителям девочки.

«Не буду их тревожить зря, — поколебавшись, решил Карандаш. — Ведь ничего страшного не случилось. На самом деле, вообще ничего не случилось — обычный урок рисования и чересчур впечатлительная девочка. Скажу — Светлана сейчас у меня в мастерской, задержится в школе ненадолго. А при желании малышка сама расскажет дома все детали…»

Глава 13

Признание

Сергей с Гришкой не спеша брели по улице. День был удивительно теплым и ясным, идти домой им не хотелось, да и после урока необычного рисования друзья чувствовали себя не в своей тарелке. Оставаться с этим наедине… нет уж, спасибо!

Гришка покосился на мрачного приятеля и недовольно проворчал:

— Да ладно тебе! Ничего же страшного не случилось. Отойдет Светка до завтра, вот увидишь.

Сергей промолчал, лишь тяжело вздохнул. Гришка проводил взглядом маленькую девчонку с симпатичным рыжим спаниелем на поводке — он который год страстно мечтал о собаке! — и вяло продолжил:

— Потом, ты же не знал, что так получится. Ты же, когда за мольбертом сидишь, полностью отключаешься. Ничего не видишь, ничего не слышишь, ничего не соображаешь. Сам небось не понимал, что из-под кисти твоей на бумаге появляется. Ведь так?

Сергей неохотно кивнул. Гришка смущенно признался:

— Я по сравнению с тобой — ничто, ноль круглый, а тоже ведь вырубаюсь. Ну, если всерьез пишу. — Он хмыкнул: — Я вообще, если хочешь знать, от красок дурею. От одного их запаха! И от вида чистого полотна. Или бумаги.

Сергей внимательно посмотрел на друга. Гришка задумчиво сказал:

— Ведь это — как окно в пустоту. В никуда. Пугает! Хочется побыстрее ее заполнить. Пустоты в природе вообще быть не должно…

Ребята какое-то время шли молча. Потом Гришка рассмеялся:

— Я из-за тебя даже на свой холст толком не взглянул! Меня к твоему мольберту чуть ли не под локотки утащили. Девчонки. Вначале ахи, охи — ну, как и положено! — а потом смотрю: замолчали, сороки, только физиономии у них вдруг разом повытягивались. Тогда-то я и понял — у тебя получилось. И попер за толпой.

Гришка ловко пнул пустую банку из-под пива. Сергей еле слышно сказал:

— А ведь это страшно… Я как будто раздел ее перед всем классом. Она столько лет пряталась от нас, а тут — все! Теперь не скроешься.

— Подумаешь! — преувеличенно бодро воскликнул Гришка. — Ты так говоришь, будто у нас монстры какие-то учатся! К ней теперь, если хочешь знать, даже лучше будут относиться, вот увидишь.

— А оно Светке надо? — буркнул Сергей.

— Хватит себя грызть! — неожиданно разозлился Гришка. — Ты же не нарочно!

Он вдруг фыркнул.

— Ты чего? — заинтересованно поднял на него глаза Сергей.

— Да так. Интересно, рассмотрел Пахан свой «портрет» или нет?

— А ты что, — невольно улыбнулся Ильин, — в своей любимой манере его писал?

— Ну да!

— Тогда можешь не волноваться. Он все равно ни черта не понял. Наверняка.

Ребята поравнялись с известным им кафе.

— Зайдем? — вопросительно посмотрел на друга Гришка и напомнил: — Учти, ты еще вчера обещал после уроков расколоться! Хотя бы сегодня расскажешь все. А то Ленка с Динкой и завтра могут в школу не прийти, и что — мне терпеть еще целый день?

— Ты о чем? — невинно приподнял брови Сергей.

— Я тебе дам — о чем! Откуда мне знать? Ты сам говорил: что-то там с Карандаша началось. Позавчера. Вот от печки и попляшешь. И нечего валенком прикидываться!

— Думаешь, — проворчал Сергей, — легко о таком рассказывать? Еще решишь, что я свихнулся.

— Кончай кокетничать, — отрезал Гришка.

Сергей мрачно рассматривал новую вывеску над дверью кафе. Гришка фыркнул:

— Ты же художник! Тебе, — он выразительно покрутил пальцем у виска, — это не повредит! И потом, кто вообще сказал, что ты у нас нормальный?!

И Лапшин решительно подтолкнул друга ко входу в кафе.

Выслушав сбивчивый рассказ Сергея, Гришка долго молчал. Лишь усиленно поглощал мороженое. Даже глаз на Ильина не поднимал.

Если бы Сергей не знал приятеля с пеленок, он вообще решил бы, что Лапшин пропустил все мимо ушей. Уж очень старательно и демонстративно Гришка лакомился. И молочный коктейль он пил так, будто умирал от жажды. Физиономия сосредоточенная, белесые брови сдвинуты — умора! А рыжая шевелюра стоит веером, как всегда. И усы от мороженого над верхней губой. И веснушки вот-вот посыпятся на стол, такими яркими они казались сейчас. На Лапшина даже официантки косились с улыбкой.

Наконец Гришка покончил со своей порцией. С сожалением облизнулся и выдохнул:

— Да, брат! В фантазии тебе не откажешь. А я-то думал, в нашей компашке один я — брехло…

— Значит, не веришь?!

— Почему — не верю? — хмыкнул Гришка. И скороговоркой забормотал: — Я вообще жутко доверчивый. По жизни. Всему верю. Прямо беда. — И вдруг он окрысился: — Да тебе такое в жизни не выдумать! Ты и пересказать-то толком ничего не можешь, одноклеточное, елки-палки!