Избранное - Дюла Ийеш

В само же аббатство Клюни — по прошествии нескольких десятилетий — наведывались те из мадьяр, кто более преуспел не в метании копий, но в коленопреклонениях, в земных поклонах и в осенении себя крестом. Великие даты в истории обители: 927–942 годы, время, когда во главе аббатства стоял один из его первооснователей святой Одон; с 942 по 954-й — годы пастырства Блаженного Эмара, святого Майенля — 954–994-й. А с 994 по 1049 год аббатом Клюни был упомянутый ранее святой Одилон.

Орден, названный по имени духовного отца, святого Бенедикта, на заре второго тысячелетия имел под началом более тысячи двухсот монастырей, разбросанных по всем странам от Атлантического океана до Карпат. Посредством каких же посулов утверждала свое земное влияние церковь после крушения ее великого пророчества о переселении в царство небесное? По исчислению первых христиан, конец света и второе пришествие Христа на землю должны были совершиться в 1000 году; и до сих пор еще я помню то нервное напряжение, которое владело мной, когда я в пору своего ученичества вынашивал замысел драмы о последнем дне 999-го года. Драма повествовала о том, как на второй день похмелья Вера в Человека нетвердыми ногами вновь забрела в Европу; тогда стала она — вернее, пыталась стать — Человечною. Под наставничеством старцев. Эти люди подолгу жили и правили тоже подолгу. Один из позднейших в плеяде Grands Abbes — Великих Аббатов — Вседостойный Петр целых тридцать четыре года укреплял души людские в новой вере.

Они настраивали людей против баронов, этих варваров феодальной анархии, более опасных, нежели скифские лучники. Далеко опередив свой век, мудрые старцы, много пережившие, но крепкие терпением людей, которым будто бы суждено жить вечно, принялись плести над буйными порослями предрассудков сеть разума. В противовес распространяющимся уродствам в характере и вкусах человека — мир благородного и прекрасного; в противовес языковой, можно сказать расовой, разобщенности — связующую силу единого языка. Противопоставляя грабежам и произволу милосердие, защиту сирых и убогих. Памятуя также о приумножении благосостояния. У аббатов были четкие представления об органической взаимосвязи базиса и надстройки. Святые старцы, хотя дни жизни каждого из них уж были сочтены, в оставшиеся лета возделывали сады, плоды которых вызревали для грядущих поколений; на землях, подвластных их духу, они основывали школы и больницы, где учат и врачуют по сей день. Семена раздора, плевелы души они искореняли не только лишь с амвона. Перебранное заботливой рукою чистое зерно отсюда шло и в Лиссабон, и в Шомодьвар: и каждому особого отбора. Тем сильны и неуязвимы они были, что бросались меж остервенело бьющимися противниками, вооруженные не мечом, но словом миротворения. Их открытием было «Treuga Dei»[17].

Волю божью они отождествляли с миролюбием. Вражду всяк противу каждого стремились — обратить в согласие, судить о всех и каждом непредвзято и по справедливости… Не суровые крепости, но храмы, радующие глаз человеческий, не оружие, пригодное для боя, но прекрасные, художественно выполненные предметы утвари оставили они после себя. И оставили немало, так что насилу удалось все уничтожить.

Все это было известно мне и без гида, тем более что я, дабы освежить свою память, заглядываю в брошюру, приобретенную вкупе с входным билетом в кассе при входе. На эту брошюру и в особенности на мои попытки почерпнуть оттуда исторические сведения наш экскурсовод, хранитель музея, взирает с ледяным равнодушием человека многоопытного.

Он выжидает, когда число посетителей достигнет пятнадцати. После чего извлекает покоящиеся в жилетном кармане добрые старинные часы. Выстраивает нас, чуть ли не попарно, молча становится впереди и затем, милостиво обернувшись к нам, дает понять, что нам разрешается следовать за ним.

Отшагав положенное, он останавливается и сообщает, что сейчас нам откроются вещи поразительные, о чем у нас даже при виде этих старинных стен не могло бы возникнуть и догадки.

Аббатство это — доподлинный город. Независимое хозяйство, где вертелись колеса мельницы, а жители сами откармливали свиней, доили коров, стригли овец, собирали и давили виноград. Сами же они обтесывали и строительный камень; более того, даже знаменитый собор сложен их руками.

Года 1088 тридцатого сентября святой Гуго — современник святого Ласло — в двенадцать часов пополудни заложил первый камень в фундамент храма. Этот освященный колокольным звоном миг был вершиной расцвета аббатства. О кафедральном соборе скоро заговорили как о несравненном по красоте, как о чуде света. «Второй Рим» — так называли его люди. Папейший из пап Григорий VII провозгласил на собрании конклава: «Нет храма, равного храму в Клюни».

Мы пересекаем главную площадь монастырского городка. И наконец-то видим достопримечательности, о которых у нас «не могло бы возникнуть и догадки».

Зрелище воистину поразительное и терзающее душу. Беспристрастно говорить о нем может разве что старик, в душе которого все перегорело.

Беспристрастно, однако все же высказывая свое суждение.

От воплощенного в камне чуда, перед которым не только что христиане падали ниц в религиозном экстазе, но, потрясенный его красотою, преклонял колени и весь прочий мир, сохранились лишь руины. Жалкие обломки, едва вздымающиеся на пядь от земли.

Все сметено с лица земли суетною страстью к переменам; невежеством, не способным к преклонению; всесокрушающей стяжательской потребностью. Стяжательским неистовством, которое осмелилось провозгласить себя душою прогресса.

Эту историю сдержанный экскурсовод поведал нам на пустыре, где раньше стоял собор; старик прежде всего выстроил нас в ряд и, предваряя свои слова, не один раз смерил нас с головы до пят уничижительным взглядом.

Кафедральный собор аббатства уходил ввысь на 187 метров, гигантскую абсиду храма венцом обрамляло пять великолепных часовен. Свод его нефа вздымался на немыслимую дотоле высоту тридцать метров. Даже в выставленном для обозрения небольшом макете чувствуется пленительная гармония его пропорций. Это чудо средневековой архитектуры дополняли достойные его искусные украшения: великолепные по мастерству исполнения цветные фрески и богатой резьбы капители. Резные колонны, вернее, обломки колонн, даже теперь составляют музейную гордость.

Эту часть собора взорвали весной 1811 года, для чего понадобилось несколько возов пороха.

Старик делает паузу, проверяя эффект своих слов. Эффектом этим он явно не удовлетворен; мой сочувственный кивок головой — вот, пожалуй, и вся реакция слушателей.

Разрушение собора не было варварской вспышкой антирелигиозной нетерпимости, а следовательно, и Вольтер может считаться виновным лишь в незначительной степени. Во время Французской революции было разрушено огромное количество памятников архитектуры — замков и монастырей, однако лишь в редких случаях это было делом рук крестьян, уроженцев края. Судьбу всех замков решал Париж, сколачивающий капиталец буржуа. Такого рода «общественную собственность»— равно как и конфискованные у аристократов земли — скупала крупная городская буржуазия, сама же сбивая на торгах цены, даже те, что выплачивались в ассигнациях. Скупленные оптом земельные угодья и замки они впоследствии перепродавали в розницу тем, кто нуждался в землях и жилье, но теперь уже за полновесные наполеондоры.

Но кто купит кафедральный собор? Храмы продавали по цене камня, затраченного на постройку. Однако прежде стены взрывали порохом. Клюни много лет считался выгодной каменоломней. Мраморные статуи, резной и тесаный камень готических окон и стен рушили наземь с десяти-двадцатиметровой высоты весьма остроумным способом, бывшим в ходу по всей стране: захлестывали зубец крепкой веревкой, после чего впрягали волов. Настенные башни были выше, массивнее, чтобы порушить их, мало одних волов; здесь прибегали к помощи инженеров: те закладывали порох. Да и то иной раз давали промашку. Часть купола одного из трех алтарей, возведенного в чисто бургундском стиле, когда-то всемирно известного шедевра архитектурной элегантности, и поныне парит в тридцати трех метрах над нашими головами, на своем изначальном месте. Точно так же и поныне устремляется ввысь каменная звонница Clocher de l’Eau Bénite, шпиль которой сверкает в шестидесяти двух метрах от земли — красноречивый символ того, что даже глупость человеческая иной раз не достает до небес.

Руины сменяют руины, целый город руин, приведенных в образцовый порядок; руины, перебинтованные вечнозеленым плющом и приукрашенные клумбами; и вновь идут руины и руины. Старик давно уже покончил с обязательными пояснениями и теперь высказывает свое частное мнение. Все, что здесь вершилось когда-то, он прочувствовал каждым нервом; по меньшей мере лет сорок вызывает он из небытия дух великих миротворцев прошлого и постоянно наталкивается на великое непонимание рода человеческого, а к этому роду, как ни втягивай голову в плечи, относимся все мы.