Майская ночь, или Утопленницы - Евгений Юрьевич Лукин

— От Афросиньи… — то ли ответил, то ли предположил он.

— Кто такая? Почему не знаю?

Покосился с ехидцей.

— Гля-ко-ся! А я уж мнил, ты всех моих баб знашь наперечёт!

— Да ну что вы!

— Афросинья… — повторил он едва ли не мечтательно. — Иду впрямки лесом, а она в лукошко грибы сбирает… Семнадцати лет девица. Я уж ножик из голенишша вынул, потом думаю: пошто её резать таку? Возьму-ка лучше в жёны. Взял. Пожили чуток — душа в душу. Послал родителям письмо: «Дочери своей больше не ищитя». А батянька ейный Егор, мужик богатый, четыре села взбулгачил: кто с дубиной, кто с топором, кто с ружьём — весь лес окружили.

— И как же вы?

— Взял плётку да разогнал. Не морок же на них наводить!

— А могли?

— И посейчас могу. Хошь, Волкодиром представлюсь?

Я содрогнулся и сказал, что не надо. Мне и змей за глаза хватило. Нагляделся уже на пресмыкающихся!

— А то смотри… — с некоторым сожалением молвил он. — Мне это запросто…

Необходимо было срочно сменить тему.

— Но хоть Афросинья-то, надеюсь, не колдунья была?

Слава богу, уловка сработала. О Волкодире больше не вспомнили.

— Не-эт… Куды ей! Простая, добрая… Пироги пекла, робят рожала… Меня из походов ждала…

— И померла, чай, своей смертью?

Пригорюнился.

— Куды там! Пошла по воду да утонула в пролуби…

Опять утонула! Что ж за напасть такая! И ведь не врёт, наверное, — какой ему смысл врать? При таком количестве убиенных — Афросиньей больше, Афросиньей меньше…

— Ну хорошо! А Ванька? Тоже от неё?

— Може, и от неё. Да я его, по правде, и не видел ни разу, Ваньку. Слыхать — слыхал…

А ночка-то становилась всё холоднее. Кажется, дело шло к утру. Из чёрной пробоины входа ощутимо тянуло сыростью. Я уже стучал зубами.

— Да ты возьми чо-нить из сундука, — подсказал мне сердобольный хозяин.

Поднялись, подошли к резному дубовому саркофагу. Я убрал бермуды и футболку, Степан Тимофеевич откинул крышку, и глазам моим предстала лежащая поверх прочего добра побитая молью шуба — кунья, с бобровым воротником и тусклым золотым позументом.

— Та самая? — не поверил я.

— Та-а… заветная… — протяжно подтвердил он.

Вскоре я уже был окутан нежным, тяжким и несколько затхлым теплом, что, впрочем, не спасло меня впоследствии от жестокой простуды. В поликлинике сказали: пневмония — и погнали в больничный комплекс. Там, впрочем, утешили, что бронхит. Но, по-моему, просто отфутболили — ремонт у них шёл, и свободных коек в палатах не было.

Глава 8. МОРЕ КАСПИЦКОЕ

Теперь, когда уже всё позади (а может, и впереди — кто знает!), я первым делом перечёл народные сказания о Стеньке — те, разумеется, до которых смог добраться, полистал учёные труды. Нарыл кое-что для себя новенькое. Как выяснилось, далеко шагнула филология с тех пор, как мне вручали диплом.

Представьте, некоторые исследователи давно уже считают, будто знаменитый персидский поход Разина «за зипунами» есть не что иное, как реализация кочующего сюжета о плавании на «безвестных кораблях».

Не знаете, что это такое?

Тогда ознакомьтесь со следующей записью:

«Безвестный корабль, значит, вот какая штука: наберётся таких молодчиков не один, не два, а многонько-таки. Знамо, кормить их даром убыточно. Вот и велят посадить их на корабль да и выпустить в „киянь-море“. „Ступайте-ка, голубчики, на все четыре стороны, — скажут им, — вы нам не нужны“».

Особо оговаривалось, что посудина изгоям выделялась негодная, отслужившая свой срок, готовая в любой момент пойти ко дну.

Позвольте, но это же «Корабль дураков» в чистом виде! Действительно, бытовала в средние века такая добрая традиция: собрать всех городских психов и преступников, погрузить их скопом на дырявую галошу — и до свидания, мальчики…

Да, невозмутимо подтверждают исследователи, именно так.

Не знаю, как вам, а мне стало обидно за моего друга Стеньку. Да и за Колумба тоже…

Однако вернёмся в пещерку. Точнее — в дельту Волги.

* * *

Ночь дрожала от лягушачьих трелей. Места у нас такие, что ближе к северу лягвы квакают по-настоящему, а ближе к югу не квакают — горлышками трепещут. Но тоже громко.

— Атаман, а атаман! — говорит есаул Абсалям (он в те поры снова при должности очутился). — Ну и как ты нам тут почивать прикажешь?

— Чаво тобе? — ворчит Стенька спросонья.

— Спать не дають! Нам скоро Астрахань брать, а мы не спамши!

Осерчал Стенька, вякнул что-то из-под зипуна по-лягушачьи, и верь не верь — лягвы-то враз умолкли! Так стало тихо, что слыхать, как в стане у князя Львова (крёстного Стеньки) измена зреет. Оба стана-то недалече друг от друга! Явно бузотёрят стрельцы, шумят, не хотят на Разина посягать. Проведали, значит, что тех, кто с ним пойдёт, атаман волоском не обидит, а кто нет — казнит лютой смертию, да и дом пограбит.

На четыре дня лягушки онемели, а не расколдуй он их потом — так бы и молчали по сей день.

* * *

Да и с чего б ему Астраханью-то не овладеть? Жену-татарку в Яике утопил, в жертву речному духу принёс — всё по-честному. Наутро в войске княжеском иные поразбежались, иные сдались, а самого князя Львова (крёстного-то) связали и к Стеньке привели. Принял он его с почестью, долго с собой возил, уважение оказывал. Потом, правда, удавил — казаки упросили.

Кто ему в Астрахани упорство чинил, так это иноземцы: голландцы там, немцы всякие на царской службе — затворились в башне, где казна хранилась, и палят, не сдаются. Пули у них кончились — они давай монетами стрелять. Заколотит в дуло целковиков пять стопкой — и как жахнет! Есаулу Абсалямке мелкой деньгой всю рожу изгадили, а из Митьки потом лекарь-немчура семнадцать рублей повыковыривал. А может, и не семнадцать, а побольше — просто Митьке не сказал, утаил… Как это в народе говорится: немец хоть и добр человек, а всё лучше повесить.

Тут ещё одна притча: когда Стенька лягушек-то зачурал, он же спросонья им не только квакать запретил — ещё и строгий пост на них навёл. Осунулись лягвы с голодухи, а комарей за эти четыре дня развелось — тьма! Астрахань воем от них воет. Встретили Стеньку хлебом-солью, ковры перед ним стелили — лишь бы от комара избавил.

Чистая ведь казнь египетская!

— Ладно, — говорит, — избавлю.

Вот с тех самых пор и доныне кричат у нас лягушки и комаров едят. Быстренько подъели, кого могли, стало жить полегче. И опять народ недоволен:

— Нет, —