Синие берега - Яков Цветов

- Мне убежать? Одной?

- Ты не убегаешь. Ты уходишь. И это наша воля.

- Но вы не спрашиваете моей воли!.. Моей! У меня тоже воля! Я уже не маленькая! - кричала Мария сквозь слезы.

- Марийка, мы - старшие... - произнесла Полина Ильинична. Лицо ее стало строгим.

"Неужели они не понимают, старшие, что унижают нас этим?" Мария еще о чем-то подумала, хотела сказать, но поперхнулась, снова сжало горло и голова пошла кругом. Опять увидела у стены рюкзак, показалось, что он накренился, лежал почему-то на боку, и пропал. Круг. И рюкзак выплыл, но уже на другом боку.

Мысленно выскользнула Мария из комнаты, представила себя на улице, с рюкзаком за плечами, отдельно от тети, от дяди-Феди, Федора Ивановича, потом у берега Днепра, потом по ту сторону реки, где-то на незнакомой, чужой дороге... А потом, потом? Все это было непонятно, жестоко. И на дороге этой почувствовала она невыносимое одиночество, которое не одолеть. Нет, не выдержала испытания, поняла она, ей нельзя уходить. Ни на кого не глядя, произнесла:

- Нет.

- Мария!.. - В глазах Полины Ильиничны - ужас, на искривившихся губах - ужас, в разведенных в стороны руках - ужас. - Мария!..

И Мария испугалась. В эту секунду она до конца осознала то, чего Полина Ильинична не договорила. "В город войдут фашисты!" Именно так подумала: не немцы - фашисты. Когда говорили "фашисты", это с детства повергало ее в дрожь, словно не о людях говорили - о волках, о дьяволах, о смерти. Но смерть эта, дьяволы эти были далеко, как бы придуманные. А теперь они возле, у самого города.

- Ведь придут фашисты! А вы тут! Понимаете, фашисты?..

- Успокойся, Марийка... нас не поставят на колени... - с неожиданной силой, приподняв голову, вымолвил Федор Иванович. - Город можно стереть с лица земли. Но земля останется. Земля вечна. А на живой земле люди смогут все...

- Уходи, Марийка... - Опять Полина Ильинична.

- Уходи. - Снова упавший голос Федора Ивановича. Он замолчал, пожевал губами, будто больше не находил слов, будто и слов нужных не было. И почти неслышно повторил: - Уходи!

"Уходи". Слово это оглушительно остановилось в ушах. Ничто другое не существовало, лишь одно это - нужно уходить. Но здесь оставался больной дядя-Федя, Федор Иванович, оставалась тетя, лицом, всем, похожая на маму. В спальне, подумала, постель, которая еще не успела остыть от ночного тепла ее тела, шкаф с зеркальной дверцей, спрятавший платья, и то, вишневое, с короткими рукавами, любимое. Рассеянным, отчужденным взглядом обвела комнату, где стояли диван, трюмо, стол с померкшей вазой, тумбочка, этажерка с учебниками, из них торчали цветные закладки, на полу знакомые тени, тянувшиеся от вещей, и казалось, если долго так смотреть вниз, на пол, на эти тени, ни о чем не думать, все вытеснить из головы, словно это примерещилось, и жизнь останется такой, незамутненной, какой была, будто ничего и не случилось. Словно выпроваживая Марию, Полина Ильинична опять понеслась к двери, и враз пропали спокойные тени на полу, ее взволнованная тень все на нем смешала - Мария подняла глаза. В голове ясно билось: конец, конец. Конец тому, к чему готовилась, на что надеялась, всему, всему... В глазах поплыл туман, они перестали видеть. Ноги не могли тронуться с места.

С улицы доносился глухой гул. Тревожно грянула черная тарелка громкоговорителя: "В течение последних дней под Киевом идут ожесточенные бои. Фашистско-немецкие войска, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружения, бросают в бой все новые и новые части. На одном из участков Киевской обороны противнику удалось прорвать наши укрепления и выйти к окраине города..." Все было понятно. Мария не стала слушать дальше. Но в голове стучало, стучало: "...и выйти к окраине города..." Отчаяние, как боль, охватило ее, и она подумала, что с болью этой никогда уже не справиться.

Кажется, справилась. Полина Ильинична не спускала с нее глаз, она просила глазами: уходи. Когда просят глазами, нельзя промолчать. И Мария сказала:

- Да.

Опустив голову, нетвердым шагом, словно не соображая, что делает, двинулась к двери.

3

У подъезда Мария увидела Лену с большой, туго набитой сумкой. Лена шла ей навстречу, понимала, значит, что и Мария не останется в городе. "Ой, будем вместе!" Мария кулаком стерла длинную слезу, сползавшую со щеки.

- Ты так, без ничего? - взглядом показала Лена на пустые руки Марии. Но во взгляде ни удивления, ни напоминания, что еще можно кинуться обратно и захватить чего-нибудь, хоть на первое время.

"А, - досадливо поморщилась Мария. - Забыла рюкзак..." Нет, возвращаться она не будет, слишком тягостно возвращаться туда, откуда едва нашла в себе силы выйти. Нет, возвращаться не будет...

- Да. Без ничего...

Не сговариваясь, молча, вышли на Крещатик.

По Крещатику, в сторону Днепра, тягачи с привязанными к ним ветвями орешника, ивы, вербы тянули орудия с длинными стволами, стволы обхвачены пучками травы; следом двигались машины со снарядами, цистерны с бензином, автофургоны с надписями "Хлеб", "Мебель". Но в них не было мебели, не было хлеба, в них были люди со своим скарбом. Сигналя, их обгоняли легковые машины с синими фарами, словно на них еще лежала ночь; по два-три в ряд, катили грузовики с красноармейцами в вылинявших гимнастерках, обросшие лица бойцов казались черными, у многих головы в бинтах, из-под которых выбивались клоки окровавленной ваты, руки на подвесе, под мышками костыли; катили грузовики с женщинами, детьми, чемоданами, корзинами, узлами; тарахтели подводы, тоже с женщинами, детьми, с чемоданами, корзинами, узлами; вереницами шли пешие, толкая перед собой тележки с пожитками, матери несли на руках детей, на их тонких шеях вяло покачивались головки, а ножки, высовывавшиеся из одеял и платков, выглядели так, словно уже прошли всю трудную опасную дорогу. Дети всегда дети. В их глазах тихая уверенность, что мир и теперь хорош, и стоит убежать куда-нибудь подальше - и все будет по-другому. Им бы править миром, и мир был бы лучше. Но миром правят не дети... Из боковых улиц выходили еще группы людей. Женщины, девушки, девочки, мальчики, пожилые мужчины, калеки...

Тронулись дома, улицы - тронулся город. Куда? Этого город не знал, он знал только, что надо уходить, уходить со своего зеленого, уютно-обжитого места. Он двигался по Крещатику, туда, к реке, на мост. Город пустел, словно таял. Многие ушли, даже не заперев квартиры, даже форточку забыли или не успели закрыть. Из настежь раскрытого окна трехэтажного дома доносилось: "...удалось прорвать наши укрепления..." Радио, - прислушалась Мария. Кто-то, покидая квартиру, не выключил радио, и вот громкоговоритель сообщает шедшим сейчас по Крещатику то, что им уже известно: "...и выйти к окраине города..." Солнце стояло уже высоко, и когда свет ударял в серебряные стекла, окна оживали, будто кто-то еще остался в покинутых домах.