Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники) - Елизавета Салиас-де-Турнемир

— Я всегда знала, что мой Сережа чудесный человѣкъ будетъ, говорила матушка. — Его многіе считали за простофилю, потому что онъ былъ мальчикомъ застѣнчивымъ и скромнымъ, а вотъ вышелъ храбрый офицеръ и отличился. Материнское сердце чутко, оно дальнозорко. Никогда я въ немъ не усомнилась. Вотъ, и покойникъ мужъ мой прежде несправедливъ былъ къ Сережѣ, а потомъ, когда онъ съ такою горячностью и, можно сказать, геройскою отвагой рвался въ военную службу, онъ оцѣнилъ его и говаривалъ мнѣ, что ошибся и виноватъ передъ нимъ. Голубчикъ мой, онъ всегда сознавался въ своихъ ошибкахъ, признавалъ ихъ и винился передо мною. "Прости меня, говаривалъ онъ мнѣ, что я почиталъ Сергѣя пустымъ, вижу, что онъ молодецъ, и винюсь передъ тобой. Огорчалъ тебя моимъ недовѣріемъ. Самомнѣніе наше. Думаемъ судъ нашъ праведенъ, а выходитъ одно наше сомнѣніе. Прости меня." И цѣловалъ онъ меня — и самое это лучшее время было нашего согласія и любви посреди ужасовъ тѣхъ дней… И еслибъ онъ только дожилъ, продолжала матушка, помолчавъ, — еслибы только дожилъ! какъ были бы счастливы. Враги наши истреблены, слава наша великая, и сыномъ Богъ благословилъ — и сынъ помогъ землѣ нашей, служилъ, служилъ ей честью и правдой! Бѣжитъ врагъ, казнитъ его наше храброе, христолюбивое воинство!

И глаза матушки горѣли; она какъ-то неразрывно соединяла армію и сына, побѣды наши и почести, заслуженныя сыномъ.

Сережа удостоился солдатскаго георгіевскаго креста, двухъ чиновъ и владимірскаго креста, говорила она съ гордостью пріѣзжавшимъ навѣстить бабушку сосѣдямъ.

Глава VIII

Проходила зима тихо, однообразно; время лѣчило раны, и всѣ мы оправлялись отъ тяжкой потери нашей, и все больше и больше сердца наши, наши надежды и думы принадлежали брату. Меньшой братъ, послѣ смерти отца, былъ отосланъ въ Петербургъ (по малолѣтству) и отданъ въ военную школу, по его настоятельной просьбѣ. Отъ него весьма часто приходили извѣстія — онъ рвался въ военную службу и писалъ съ восторгомъ объ успѣхахъ и воинскихъ подвигахъ брата, о славѣ и торжествахъ нашей арміи. Но матушка вся отдалась старшему сыну, жила мыслію о немъ, читала и перечитывала его письма, и, получивъ одно, ждала другаго. Наступилъ февраль. Однажды намъ привезли письмо отъ брата. Оно было длинное, радостное и начиналось какъ-то восторженно, будто онъ, взявъ перо въ руки, не помнилъ себя отъ радости. Оно сохранилось у меня до сей поры.

"Милая матушка, дорогая бабушка, добрыя тёти и всѣ вы, мои милыя, любимыя сестра и сестрёнки, и добрая моя няня! еслибы вы знали, какою радостію бьется мое сердце и какъ оно хочетъ выпрыгнуть! Оно летитъ къ вамъ. Конецъ нашимъ бѣдамъ и вашему горю. Наши храбрыя войска вездѣ одерживаютъ побѣды, отовсюду идутъ торжественно и побѣдоносно въ столицу враговъ. Несомнѣнно, что на дняхъ Парижъ будетъ взятъ, но мы его не разграбимъ, не сожжемъ, но заключимъ славный миръ и дадимъ великодушно не токмо благоденствіе всей Европѣ, но и самую Францію избавимъ отъ тиранніи и звѣрства корсиканскаго выходца, Бонапарта. Онъ побитъ вездѣ и бѣжитъ. Куда, еще неизвѣстно, да и все равно, лишь бы Европа была освобождена отъ сего ига, а мы могли бы вкуситъ плоды нашихъ трудовъ и лишеній. Какъ только миръ будетъ объявленъ, а говорятъ это будетъ весьма скоро, я возьму отпускъ. Дядя, Дмитрій Ѳедоровичъ, по любви своей ко всѣмъ намъ, а въ особенности къ тетушкѣ Натальѣ Дмитріевнѣ, обѣщалъ мнѣ выхлопотать отпускъ немедленно; тѣмъ болѣе имѣю я основаніе надѣяться, что мнѣ оказано будетъ предпочтеніе передъ другими, въ виду того, что мы понесли тяжкую потерю, лишившись добраго и почтеннаго отца. Итакъ, скоро, очень скоро, милыя мои и дорогія матушка и бабушка, я буду съ вами, у васъ! Какое счастіе — я себѣ не вѣрю. Замолили вы за меня Бога — остался я живъ, невредимъ; изъ всѣхъ сраженій вышелъ безъ царапины и полечу къ вамъ, какъ на крыльяхъ. Нашъ полкъ стоитъ теперь, или лучше идетъ по Шампаніи. Какая это прелестная и богатая сторона! Вездѣ виноградники, и хотя лѣсовъ немного, но мѣстоположеніе миловидное. Здѣсь уже весна наступаетъ. Зелень въ полѣ и деревья уже распускаются. Одно только видѣть, право, жаль — это ихнія деревни. Вѣрите ли, кромѣ старухъ-женщинъ и дѣтей, никого встрѣтить нельзя. Ни одного мужчины, развѣ мальчики, лѣтъ 13, а всѣ постарше забраны въ солдаты. И, почитай, всѣ погибли на поляхъ нашей матушки Россіи и въ Германіи. Недавно, разскажу я вамъ, случилось курьезное происшествіе, самъ ему былъ очевидцемъ. Нашъ гвардейскій пѣхотный полкъ шелъ. Все богатыри, молодецъ къ молодцу, любо посмотрѣть. Противъ него изъ лѣсу и выступилъ небольшой непріятельскій отрядъ. Глянули наши солдаты: выскочили это изъ-за лѣсу мальчишки, маленькіе, да худенькіе, иные лѣтъ 18, а то и 15-лѣтнія дѣти, и начали стрѣлять, только все мимо, да мимо, видно и стрѣльбѣ обучены не были. Солдаты наши на стрѣльбу не отвѣчали, а оперлись на ружья, да какъ захохочутъ. Да, такъ залпомъ хохота ихъ и встрѣтили. Ударились французы назадъ, да и то сказать — было ихъ мало и все, почитай, дѣти. "Что же дѣтей-то стрѣлять — не пригоже воину", говорили солдаты, и командиры не перечили имъ. А ужъ въ деревняхъ женщины, и особенно старухи, какъ клянутъ этого Бонапарта! И не мудрено: у каждой либо мужъ, либо сынъ убитъ, а часто два, три сына. Брали всѣхъ до послѣдняго, и очереди ужъ не было — всѣ пригодны, только бы пополнить убыль. А убыль великая. Остатки армій Наполеоновыхъ держатся еще около Парижа, скоро либо сдадутся, либо будутъ уничтожены — полагаю сдадутся — имъ уже кромѣ дѣлать нечего. Все это я пишу вамъ и себѣ твержу для того, чтобы увѣрить и васъ, и себя, что конецъ войны близокъ и, стало быть, близко наше свиданіе. Кажется, не доживу я до этой великой радости, такой великой радости, что я въ страхъ впадаю. Послѣ такой разлуки, такихъ неслыханныхъ бѣдствій, взятія, разграбленія и пожара Москвы, столькихъ ужасовъ битвъ отчаянныхъ, холоду и, что всего хуже, сердечной муки, виденъ счастливый конецъ. Мы приближаемся къ столицѣ Франціи, войдемъ… и я полечу къ вамъ. Цѣлую и обнимаю всѣхъ сестрицъ, а у васъ, дорогая матушка и дорогая бабушка и добрыя тетушки цѣлую почтительно ручки и прошу вашего благословенія.

"Покорный сынъ и внукъ

Сергѣй Шалонскій.

"Скажите милой моей нянѣ, что я не забылъ ея и, будучи съ полкомъ въ городѣ Труа, купилъ ей отличный французскій платокъ, по темному полю букетами. Ей не стыдно будетъ показаться въ немъ въ люди, и вотъ она у меня, на старости лѣтъ, принарядится, идя къ обѣднѣ. Вмѣстѣ пойдемъ, А что я купилъ сестрѣ Любѣ и сестренкамъ, о томъ — молчокъ. Доживемъ — увидимъ. Лицомъ въ грязь не ударимъ. А вамъ, милая матушка, я знаю какой подарокъ всего дороже, я себя вамъ привезу, и если достоинъ вашей любви, то потому, что люблю и почитаю васъ такъ, что выразить того не умѣю. Ваши драгоцѣнныя письма составляли мою отраду, и всегда одно изъ нихъ ношу я на груди, не разстаюсь съ нимъ. Скоро, скоро расцѣлую я ваши ручки и ножки, дорогая матушка."

Трудно описать наше общее восхищеніе при чтеніи этого письма. Сперва матушка прочла его про себя, потомъ прочла всѣмъ намъ, потомъ пошла читать его съ няней, а потомъ сама одна его перечитывала.

— Милый, безцѣнный, сказала матушка, свертывая письмо и бережно укладывая его въ свой ридикюль[3], котораго никогда не покидала, нося его на цѣпочкѣ, навитой на руку.

— Добрый, почтительный, и никого-то не забылъ, экое золотое сердце, сказала бабушка.

— Господь-то Богъ какъ милостивъ, сказала торжественно няня, стоявшая поодаль и не замѣчавшая, какъ крупныя слезы капаютъ медленно на ея желтыя, морщинистыя руки, сложенныя одна на другую.

На другой день, желая обмануть наше нетерпѣніе, мы принялись устраивать комнату для брата. Это былъ большой кабинетъ съ большимъ полукруглымъ итальянскимъ окномъ, выходившимъ въ нижній садъ. Яркое, уже весеннее февральское солнце входило въ него и золотило бѣлый, чистый, какъ скатерть, лаковый полъ комнаты. Въ прежнее время это былъ кабинетъ батюшки, когда онъ гостилъ въ Щегловѣ. Въ свой послѣдній пріѣздъ батюшка не жилъ въ Щегловѣ, а когда онъ занемогъ, то лежалъ и скончался въ спальнѣ, находившейся на другой половинѣ флигеля. По единодушному желанію всего семейства кабинетъ рѣшили отдать брату, а для удаленія печальныхъ воспоминаній вынесли прежнюю мебель и купили новую. Для этихъ закупокъ мы отправились въ Тулу съ матушкой и не мало хлопотали, закупая все нужное и даже излишнее. Матушка не жалѣла денегъ и, несмотря на дороговизну послѣ пожара Москвы, купила все, что нашла лучшаго. Я какъ теперь помню зеленую матерію, называемую, не знаю почему, бомба, похожую на шерстяной муаръ, которую она выбрала для обивки мебели. Мебель, конечно, обивали дома свои люди, а мы присутствовали, помогали и, быть можетъ, помогая, мѣшали людямъ работать. За то, какъ весело, какъ неумолчно болтали мы, щебетали, какъ птички, выпущенныя на волю. Болтали съ нами и дворовые люди, обивавшіе мебель, разспрашивали, дивились и радовались и своей, и нашей радости. Тогда въ домахъ добрыхъ помѣщиковъ, а бабушка, конечно, была не только добрая госпожа, но мать своихъ слугъ по своей о нихъ заботливости, господствовали чисто патріархальные нравы. Слуги разговаривали свободно, хотя и почтительно, съ господами и обращались безцеремонно, но ласково и любовно съ молодыми госпожами. Бабушка приказала отпереть свои обширныя кладовыя и сошла въ нихъ, одѣвшись потеплѣе, такъ какъ холодъ въ подвальномъ этажѣ былъ нестерпимый. Напрасно уговаривали ее не ходить, она никого не хотѣла слушать. Долго она перебирала свои вещи и наконецъ вышла оттуда, сопровождаемая цѣлою свитой слугъ, которые несли всякую всячину.