АЛИЯ 70-Х... - Л. Дымерская-Цигельман

— Вика, пока муж плавал, как вы себя чувствовали в новом городе без знакомых, без языка?

Вика: Вот в это-то время я чувствовала себя совсем нехорошо! Муж поднялся на пароход. До этого он никогда в жизни не плавал, и я не надеялась ни на какую морскую карьеру. Но мешать ему не хотелось. Материально нам тоже поначалу было трудно. Зарплата кадета небольшая, а я не работала. Муж перевез нас в Хайфу на временную квартиру и через три дня ушел в плавание. Я осталась одна с дочерью в доме, где жили только израильтяне, т.е. не было никого из русскоговорящих. Теперь-то я довольна, что так сложилось. Это помогло мне быстрей освоить иврит. Но тогда было тяжело. К тому же раз в 22 дня я ездила в Эйлат, куда приходил пароход мужа. Т.е. не ездила, а летала самолетом. Во-первых, это стоило денег, и кроме того, путешествовать без языка, без знания местных условий — это далеко не развлечение. Приходилось искать порт, выяснять, когда придет пароход и когда можно будет на него подняться. Часто случались недоразумения, которые сейчас вспоминаются с улыбкой, а тогда вызывали досаду. Кроме всего этого, меня угнетало, что я не могу найти работу.

— А почему у вас возникли сложности в этом вопросе?

Вика: Я очень трудно устраивалась на работу по ряду причин. Во-первых, я логопед и работа моя связана с языком. Для того, чтобы учить как правильно говорить, нужно, как минимум, хорошо знать язык. Хотя бы, чтобы вести получасовую беседу со своим пациентом. И я учила язык. Сначала пять месяцев в ульпане под Иерусалимом, потом в ульпане в Хайфе, затем ходила в вечерний ульпан. И уже работая, я продолжала учить язык. Была еще сложность: я была вторым логопедом, приехавшим из России. Раньше специалистов мой профессии поставляли англосаксонские страны. И здесь вообще не знали, что в России эта отрасль существует, в какой степени и в каком направлении она развита. Было сильное недоверие к моим способностям и возможностям. Но вот уже 4 года я работаю логопедом в школе и больнице. И сейчас мне говорят, что в Союзе хорошие специалисты. Из России приехали еще логопеды. Все они нашли работу, все устроились и, насколько я могу судить, ими довольны.

— Вика, а вы довольны своей работой?

Вика: Моя основная работа — это школа для слаборазвитых детей. Сначала меня пугала перспектива работы с больными детьми. Я помнила по России тяжелую нервную обстановку таких школ. Когда же я начала работать, меня поразила атмосфера терпимости и доброжелательности. Никогда в жизни я не встречала такой заботы, такой любви и преданности этим обездоленным детям, какую я встретила у своих коллег и у директора школы, человека одержимого заботой об этих детях. Я училась у них этой чисто израильской терпимости, которая не свойственна русским педагогам и русской школьной системе. Именно училась в самом прямом смысле этого слова. Не относиться свысока к этим несчастным детям. Понимаешь, что они тоже могут быть счастливы. Это очень важно. Я училась у своих коллег гуманизму без громких слов, ежедневному и ежечасному. На службе у меня сложились хорошие отношения, по вечерам мы ходили друг к другу в гости. По субботам вместе устраивали пикники. Наверное, это и называется дружбой.

— Элла, а как ты себя чувствуешь в израильской школе, с новыми друзьями?

Элла: Когда я пошла в школу, мне было очень трудно. Иврит я знала плохо и стеснялась говорить. Поэтому я всегда молчала и сторонилась остальных ребят. В школе из-за того, что я стеснялась говорить, не могли определить мои способности. Но постепенно я заговорила, дети поправляли меня, подсказывали слова и стало легче. Когда с языком стало лучше, меня перевели в более высокий класс. Учиться стало интересней, но подруг я по-прежнему выбирала себе среди приехавших из России. Сейчас для меня не имеет значения на каком языке говорить, и новые мои друзья — в большинстве сабры[20]. Я вообще думаю, что язык — это не главное. В Москве я говорила со всеми на одном языке, а чувствовала себя чужой. И вообще не представляла себе, что отношения в школе могут быть такими близкими.

— А как ты относишься к тому, что тебе предстоит идти в армию?

Элла: Ну как можно к этому относиться? С одной стороны, жалко прерывать занятия на два года. Но с другой стороны, это нужно делать. Если нужно идти в армию, то почему кто-то, а не я. Я отношусь к этому спокойно, так нужно.

— Я знаю, что вы любите природу. Не возникло ли у вас чувство психологического непринятия израильской природы, такой непохожей на русскую?

Вика: Нет, не только не возникло, а наоборот, было чувство самого открытого ее приятия. С самого начала страна поразила меня своей зеленью. А потом мы много ездили и ездим, и чем больше узнаем, тем сильнее привязываемся к израильской природе. Я часто встречаю у приехавших из России желание найти в природе Израиля что-то похожее на русскую природу. То им кажется, что Верхняя Галилея похожа на Подмосковье, то Иудейская пустыня напоминает Среднюю Азию. Такой подход мне кажется порочным и разочаровывающим. Я никогда в этом плане не искала ассоциаций с Россией. Я узнала и полюбила природу этой страны, такую богатую, интересную и разнообразную. И еще одно мне кажется стоит упомянуть. В России для меня природа была возможностью уйти от многих явлений жизни и от людей. Мы всегда проводили отпуск то на море, то в лесу, то в байдарке на реке, но всегда одни. Без людей. Здесь же мне ни от чего уходить не хочется: ни от событий, ни от людей. Отсюда и отношение к природе несколько иное.

— Насколько вам понятна и близка израильская культура?

Вика: Нам очень хотелось приобщиться к ней, и мы многое для этого делали. Мы начали ходить в театр на спектакли с ивритом более простым, я бы сказала, будничным. Это не так уж страшно, просто нужно решиться один раз пойти. Мы решились и теперь уже ходим на спектакли со сложным и красивым ивритом и все понятно, так как не только слушаешь, но и смотришь. Поначалу мы ходили на фильмы, озвученные русским переводом. Сейчас это уже немного раздражает, так как слушаем сразу два языка. И предпочитаем ходить на фильмы, где просто говорят на иврите без перевода. Мы полюбили израильские песни и часто ходим на концерты. Бываем на различных выставках. Но главное — это приобщение не к отдельным сторонам жизни, а то чувство сопричастности со своим народом, которое я испытала здесь. Оно настолько глубоко и радостно, что прожить без него, мне кажется, было бы так же обидно, как прожить без любви, без дружбы, без счастья.

Каменковская Ольга, филолог, дефектолог.

Каменковский Мирон, 1942 г. рождения, инженер.

Дочери Анна и Елизавета, близнецы 1969 г. рождения.

Приехали из Москвы в 1976 г. Живут в Хайфе.

Я родилась и выросла в Москве в семье, которая мало чем отличалась от остальных московских семей. Кроме обсуждения антисемитизма и степени его влияния на нашу жизнь, других еврейских тем в семье не затрагивалось. Теперь я уже изредка вспоминаю рассказы бабушки о ее детстве, об еврейских традициях в доме ее родителей. В свою семью она этого уже не внесла и, естественно, в доме, где я выросла, никаких национальных традиций не поддерживали.

Мама до 1937 г. училась в Куйбышеве в еврейской школе. В 1937 г. школу закрыли, но со многими своими соученицами она дружила всю жизнь. Это были люди близкие ей по духу и, видимо, этот еврейский дух жил в нашей семье, не проявляясь в конкретных действиях и традиционных обрядах. Думаю, что не случайно я вышла замуж за еврея. С детства из разговоров в семье у меня сложилось мнение, что в жизни есть много трудностей и одна из них — браки людей разных национальностей. И в то же время я знала, что это не было определяющим и если бы я полюбила человека другой национальности, это не помешало бы нам быть вместе. Хотя в семье это было бы встречено без удовольствия.

Мой муж рос в традиционной еврейской религиозной семье, каких в Москве мало. Отец его был постоянным и активным прихожанином синагоги. В 13 лет муж прошел обряд Бар-Мицвы. Когда мы с ним познакомились, он успел позабыть многое из того, чему учился в детстве. Но по своему восприятию мира он оставался евреем. Его отец мечтал, что мы когда-нибудь уедем в Израиль, он считал, что это единственное место, где могут жить евреи и где они должны жить. Мы же относились к перспективе жить в Израиле скептически и никогда об этом не думали.

Началось все с рождения детей. Когда мы оценивали свою жизнь, становилось страшно за их будущее. Положение осложнялось тем, что наши девочки-двойняшки, которым сегодня по 8 лет, глухие.

Все это накапливалось годами — неудовлетворенность, сознание своей никчемности, как граждан, как специалистов, как людей.

Долгие годы я не видела никакого выхода. Я наблюдала, как в России честные, умные люди губят себя: спиваются, уходят из жизни. Это вызывало чувство безнадежности, безвыходности и безысходности. Как-то мы узнали, что одни из наших знакомых уехали в Америку и устроились там. Мы увидели просвет в нашем положении и стали думать о выезде из Союза. Но наши планы ориентировались на Америку. Об Израиле мы вообще не думали, плохо себе представляли что это за государство. От борющейся еврейской молодежи мы были далеки и, в силу своей неосведомленности, ни о чем, кроме Америки, не думали. Мы знали, что в Америке найдем самую совершенную аппаратуру и самую развитую систему для обучения детей. Случайно я узнала, что учреждения для глухих есть и в Израиле и что они не хуже, чем в США. И тогда наши планы изменились, мы решили ехать в Израиль. Надо сказать, что это решение я восприняла с большим облегчением. Почему это было так, я не знаю. У меня было мало общего с Израилем, с еврейством, с еврейской культурой. Но чувство облегчения я отчетливо помню. Я думала, что наверняка в Израиле будут люди, которые нас поймут и примут, и что я еду не в чужой лом.