«...Ваш дядя и друг Соломон» - Наоми Френкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вовсе не начну рассказ Шестидневной войной, выведу ее за скобки. Кто воевал, ничего к этому добавить не может. Рассказы о войне красивы в устах тыловиков. Тот, кто глотает огонь, – изрыгает пламя, а не сочиняет рассказы об огне. Начну рассказ с того дня, когда я вернулся с войны.
Сошел я с машины, и первый мой взгляд – на долину. Жатва пшеницы почти завершилась, все поля обработаны, всё зелено, как будто и не было войны в стране. И я тут же наполняюсь покоем и говорю себе, что если здесь ничего не раздавлено, гораздо менее страшно всё то, что раздавлено там, откуда я вернулся. А у ворот кибуца стоят друзья и подруги, матери и отцы, жены и просто товарищи, ожидающие тех, кто возвращается с войны. Адас не было среди них. Рами там был. Рами, добрый мой друг. Всегда и всё мы делали вместе. Служили в одном десантном батальоне. Вместе пошли на офицерские курсы. Только война разлучила нас. Принято было решение, что Рами останется охранять кибуц, который, по сути, расположен на границе, а я уйду на войну. В конце концов, Рами оставался охранять наш дом и он всё извинялся передо мной. Видит меня Рами у ворот и приветствие исходит из его уст какое-то заикающееся. Указал я на поля и сказал:
«Рами, тут вы были в каком-то ненормальном сговоре. Даже кукурузу успели прополоть и прочистить».
«Я делал все возможное, чтобы вернуться к вам в часть. Пришел к комбату, Гади, а он и говорит мне: «Что ты мне тут делаешь проблемы. Во всем этом бардаке только тебя мне не хватает. Не нуди. Поставили тебя охранять ваше хозяйство, ну и возвращайся на то место, куда тебя поставили».
Рами говорил извиняющимся тоном, опустив глаза, как человек, которого мучает совесть. Прямо-таки пожалел его и сказал:
«Ну что с тобой, Рами? Вы же тут не прохлаждались. Достаточно сделали».
Рами не ответил, как будто я его обидел, повернулся и ушел. Я устал, но, несмотря на усталость, побежал домой, к Адас. Уверен был, что она ждет меня с той же тоской, с какой я бегу сейчас к ней. Дом был пуст. В комнате ничего не было приготовлено для встречи. Вещи были разбросаны на постели и стульях, консервные банки были пусты, и ни один цветок не украшал комнату в честь моего возвращения, хотя вокруг дома было море цветов. Но я пока еще ни в чем не подозревал Адас. Думал, может, она просто не знает, что я сегодня должен вернуться, пошла к любимому дяде Соломону – выложить ему тревогу обо мне. Я даже не сбросил военную форму, не причесался, не омыл лицо, а прямо, как вернулся с войны, побежал к дяде и тете. В доме их на столе торт, все собрались вокруг, Иосеф Бен-Шахар и Машенька, специально приехавшие из Иерусалима поздравить меня с возвращением живым и невредимым с войны, дядя и тетя, и Адас со всеми. И я очень огорчился. Вот же, все меня ждут. Знали, что я сегодня вернусь! Но почему она здесь? Встречает меня вместе со всеми? И всё еще у меня не было никаких подозрений. Думал, может уже просто нестерпимо ей было одной ждать меня. И она пришла, чтобы успокоить себя в беседах с близкими. Адас вскочила с кресла и пошла мне навстречу. Не успел я ее поцеловать и заключить в объятия, как она извинилась, и лицо ее покраснело:
«Я должна была быть здесь с моими родителями. Ведь и они были на войне, в городе, который обстреливали из пушек».
Лицо ее было нервным, глаза она отводила. Поцеловал ее в губы, но они словно окаменели, и она закрыла глаза. Я понял: что-то произошло.
Я сидел со всеми за столом. Иосеф Бен-Шахар привез в подарок бутылку коньяка. И не простого, а французского, высшего класса. И перед тем, как разрезали торт и сварили кофе, Иосеф разлил коньяк, текущий густой янтарной струей в сверкающие чистотой рюмки на белой, хрустящей от чистоты скатерти тети Амалии. И стол стал выглядеть особенно праздничным. Иосеф поднял рюмку и произнес: «За здоровье нашего героя! За мир!»
Все чокнулись, и Адас – тоже. Но даже не притронулась к своей рюмке. И я глядел на нее каким-то униженным взглядом и все пытался понять, что случилось. Я тоже не чокнулся со всеми, и тут же получил замечание от тети: «Мойшеле, пьют ведь за твое здоровье!»
«Лехаим», – поднес я рюмку к жене. На миг взгляды наши скрестились, но тут же она закрыла глаза, опустила голову, лицо ее побледнело. Так и сидела, опустив голову, а я не участвовал в общей беседе за столом. Нарезали торт, налили кофе. В этом участвовали и мы с Адас, но движения наши были как бы одеревеневшие. Иосеф Бен-Шахар обратился ко мне: «Ну, Мойшеле, что у тебя есть нам рассказать?» «Рассказать? О чем?» «Ну, о войне, естественно».
«Все уже написано в газетах».
«Но что с тобой было?»
«То, что было со всеми».
«А что было со всеми?»
«Была война».
«Но что было на войне»
«Калечат и сами становятся калеками».
«Все же, Мойшеле, расскажи что-нибудь. Мы ведь люди понимающие. Что там было?»
«Была война».
«Но что было на войне? Облегчи свою душу, расскажи нам».
Я провел рукой по волосам. Все обратили внимание на мою шевелюру. И тетя Амалия воскликнула:
«Ага. Теперь я вижу, что у него изменилось. Прическа».
Волосы мои были зачесаны вверх, но раньше кудри падали на лоб, а пробор слева рассекал волосы. Я сдвинул волосы вправо, и все увидели поседевшие пряди. Сказал:
«Так оно. Война. Вот и седина».
«Ну и что? – сказала тетя Амалия. – Седина это что, беда, катастрофа? Да и не видно ее совсем».
Я молчал. И все как-то замолкли. Я пил кофе чашку за чашкой, курил сигареты, одну за другой. Дым от них поднимался над столом и вставал завесой между мной и моей женой. И только пронзительный взгляд дяди Соломона пробивался сквозь дымовую завесу. Смотрел на меня дядя изучающим взглядом, затем опустил глаза на чистую скатерть стола и сказал тете:
«Торт, который ты приготовила, Амалия, ну просто чудо».
Всеобщее молчание было ему ответом. Тетя раскладывала ломти торта по тарелкам, хотя никто из присутствующих ее об этом не просил. Молчание окутывало нас подобно кольцам сигаретного дыма, темным и мутным, и в нем пылал красный платок на плечах Адас. Я просто не выдерживал этого пылающего пятна, я должен был отвлечься. Я начал мять кусочки торта между пальцами, пока не возникли фигурки, которые одна за другой стали выстраиваться у моей тарелки. Глаза всех были обращены на эти фигурки. Адас спросила:
«Что ты там вылепил?»
Я не ответил. Мог бы, конечно, сказать, что вылепленные из мякоти торта фигурки – вороны. К нашему батальону прибился серый ворон, которого мы откормили. Всю войну ворон был моим другом, да и всех в части. Нашли мы его в Синайской пустыне стоящим на сожженном танке.
Перед нами египетские укрепления, и всё вокруг горит – воздух, земля. Огонь над нами и огонь под нашими ногами. Воздух полыхал языками огня, как горящий дом. Воздух, необходимый для дыхания человека, растения, животного вообще не существовал. Внезапно он обретал некий облик, злобно тянущийся к тебе языком огня, лижущим тебя, несущим тебе пищу – дым и копоть, жар, страх и ужас. Ты заключен в пылающую клетку, из которой невозможно выбраться. Огонь – сзади тебя, спереди, вокруг. Нашли мы укрытие в окопе, вырытом в песке. Пробежал мимо комвзвода, кричит:
«Идиоты! Вы сидите на бочках с горючим. Один снаряд, и вы взлетите в воздух, сгорите дотла!»
Мы выбежали и – выбора не было – бежали, спасаясь, вперед. В пятидесяти метрах от нас ров, оттуда выскакивают египетские солдаты и начинают убегать. Мы ведем по ним огонь, и он глотает их как Ангел смерти собственной персоной. И так, пока бой не затих. Внезапно наступила тишина, и мы среди кипящего, огненного дождя словно бы жаримся на конфорке пылающего воздуха. Собрали раненых и убитых и вернулись к танкам. Четыре из них превратились в обугленные горки, два еще продолжали гореть гигантскими факелами. На сожженном танке сидел ворон, встречая нас громким карканьем, и подобен он был посланцу ада. От имени всех бесов преисподней приветствовал нас, живых, наших раненых и убитых. Мы мучались от жажды и голода. Мы пили из фляжек, а ворон стал прыгать с плеча на плечо. Напоили и его. Ели свой боевой паек, жевали и, давясь, глотали, и ворон тоже ел с нами, и все прыгал с плеча одного на плечо другого, с каски на каску, криками славя воду и пищу. Так он стал верным другом батальона. Дали мы ему имя – Коко. Он сопровождал нас по пустыне. Перелетал от бойца к бойцу, раскрывал клюв, требуя пищи. И глядя в его раскрытую глотку, я ощущал свою какую-то беспутную зависимость от этой ужасающей пасти предводителя адского племени чертей, глотке, подобной втягивающей гибелью воронке Синайской пустыни. Когда открывали по нам огонь, Коко наполнял воздух гнусавыми криками, как беспутный черт, заставляющий нас убивать и быть убитыми, как военный министр, командующий фантасмагорией огненных существ. Огонь преисподней в Синайской пустыне был сильнее небесного ада. Мы пристрастились, как наркоманы, к дьяволу. Мы уже были не в силах освободиться от этого посланца дьявола, и Коко стал нашим любимцем. Продолжали кормить его и поить. Начали его дрессировать. Каждый учил чему-то своему. Один научил его извлекать спички из коробки и выкладывать их рядом, как солдатиков на поверке. Коко стал специалистом по вытаскиванию из карманов убитых всяческих мелочей, кошельков, клювом выкапывал ямки в песке и там прятал свои трофеи. Наш Коко, несомненно, был вельможей среди своего вороньего племени и готовился вернуться в преисподнюю обремененным большим богатством. Там, вероятно, вернет себе облик беса, и будет их предводителем после всех премудростей, которым мы его научили.
