Детский психоанализ - Анна Фрейд

Проявляющееся вместе с фантазией чувство вины у девочки Фрейд объяснял следующим образом. Он говорил, что эта фантазия избиения вторична и замещает в сознании более раннюю неосознаваемую стадию, в которой участники, неизвестные в настоящий момент, были хорошо знакомы и значимы: мальчик – это сам ребенок; взрослый – его отец. Но и эта стадия, согласно Фрейду, не является исходной; ей предшествует более ранняя, которая относится к наиболее активному периоду действия Эдипова комплекса и которая, согласно представлениям о регрессе и подавлении, в трансформированном виде появляется на второй стадии. На первой стадии тот, кто бьет, – это по-прежнему отец; но тот, кого бьют, – это не сам ребенок, а другие дети, братья или сестры, то есть те, кто претендует на отцовскую любовь. На этой первой стадии, таким образом, вся любовь предназначена ребенку, а наказания и взыскания – другим. Вместе с подавлением Эдипова комплекса и возрастанием чувства вины наказание неизбежно оборачивается на самого ребенка. В то же время, как результат регрессии с генитальной на прегенитальную анально-садистскую организацию сцена избиения может все еще быть использована как выражение ситуации любви. По этой причине формируется вторая версия, которая в силу своей символичности должна оставаться неосознаваемой и быть замещена третьей, более соответствующей логике подавления. Таково происхождение возбуждения и чувства вины на третьей стадии или версии; скрытое послание же этой странной фантазии остается прежним: «Папа любит только меня».

В нашем случае чувство вины, возрастающее вместе с осознанием подавленной борьбы за отца, вначале слабо связывалось с содержанием непосредственно фантазий (позднее также осуждалось с самого начала), больше с завершающим регулярным актом аутоэротического удовлетворения. По этой причине в течение нескольких лет маленькая девочка непрерывно возобновляла неизменно оканчивающиеся неудачей попытки разделить одно и другое, то есть оставить фантазии как источник удовольствия и в то же время отказаться от сексуального удовлетворения, которое не соответствовало требованиям ее эго. В этот период она непрерывно варьировала и дополняла содержание фантазий. В стремлении извлечь максимальное удовольствие приемлемым путем и оттянуть как можно дольше запрещенное окончание девочка нагромождала всевозможные дополнения, не столь важные, не очень подробные. Она изобретала сложные организации и целые учреждения, школы, реформации в качестве декораций для сцен избиения и выработала твердые правила и нормы, управляющие условиями извлечения удовольствия. В этот период времени в роли избивающих неизменно выступали учителя; только позднее и в исключительных случаях появляются отцы мальчиков – в основном в роли наблюдателей. Но даже в этих тщательно разработанных фантазиях действующие фигуры остаются схематичными; им отказано в таких определяющих характеристиках, как имя, внешность, персональная история.

Я не считаю, что подобная отсрочка сцен, связанных с удовлетворением, и продление фантазии всегда являются выражением чувства вины, результатом попыток отделить фантазию от мастурбации. Такие же механизмы работают и в фантазиях, не связанных с чувством вины. В этих случаях они служат нагнетанию напряжения и, таким образом, также предвосхищают окончательное удовлетворение.

Давайте проследим дальнейшие превратности фантазии избиения этой девочки. С возрастом усиливаются все стремления эго, которые включают теперь моральные требования окружающего мира. Это все больше становится препятствием для фантазий, в которых концентрируется и выражается сексуальная жизнь девочки. Она бросает свои неизменно безуспешные попытки отделить фантазии избиения и аутоэротическое удовлетворение; запрет усиливается и распространяется теперь на содержание фантазий. Нарушить этот запрет удается только после длительной борьбы с искушением, которая сопровождается отчаянными самоупреками, угрызениями совести и временными депрессивными настроениями. Удовольствие, извлекаемое из фантазии, все чаще оказывается сопряженным с неприятными ощущениями до и после. И поскольку фантазии избиения не служат больше извлечению удовольствия, они случаются все реже и реже.

II

Примерно в то же время, вероятней всего между 8 и 10 годами (точный возраст опять невозможно установить), у девочки появляются новые фантазии, которые она сама называет «милые истории» в противоположность безобразным фантазиям избиения. Эти «милые истории», по крайней мере на первый взгляд, представляют собой красивые и приятные сцены с проявлениями исключительно доброго, деликатного и нежного поведения. У каждого действующего лица есть имя, внешность, индивидуальность с множеством деталей, личная история. Известны семейные обстоятельства, друзья и знакомые участников историй, их взаимоотношения, и каждая деталь их повседневной жизни максимально приближена к реальности. Оформление историй меняется вместе с переменами в жизни девочки, также часто в свои фантазии она включает фрагменты из прочитанного. После каждого завершенного эпизода девочка испытывает глубокое ощущение счастья, слегка омрачаемое слабым чувством вины; больше никакой аутоэротической активности с этим не связано. Поэтому такие фантазии могли становиться все более значимой частью детской жизни. Здесь мы сталкиваемся с тем, на что обращал внимание Фрейд: художественная надстройка, которая несет в себе символическое значение для автора. Далее я постараюсь показать, насколько достоверно мы можем судить о том, что рассматриваемые фантазии являются надстройкой над мазохистскими фантазиями избиения.

Сама девочка не осознавала каких-либо пересечений между милыми историями и фантазиями избиения и в то время, без сомнений, отрицала бы это. Для нее фантазии избиения представляли собой нечто безобразное, предосудительное и запрещенное, в то время как милые истории являлись выражением всего, что приносит счастье и радость. Взаимосвязь между ними просто не могла существовать; и было непостижимо, что персонажи из милых историй иногда появлялись в фантазиях избиения.

Обе фантазии разграничивались с такой тщательностью, что каждое появление фантазии избиения, которым иногда удавалось пробиться, должно было быть наказано временным лишением милых историй.

Я упоминала ранее, что в процессе анализа девочка крайне поверхностно рассказывала о фантазиях избиения, демонстрируя при этом все признаки смущения и сопротивления, и рассказ ее состоял из коротких и неясных намеков, из которых аналитик в результате длительных усилий должен был восстанавливать истинную картину. В противоположность такой сдержанности она только в первый раз испытывала напряжение и, преодолев первоначальные затруднения, всегда ярко и со всевозможными подробностями описывала различные события из милых историй. Казалось, что она никогда не устает говорить и что удовольствие от этого она получает чуть ли не большее, чем от процесса фантазирования. Благодаря этому было несложно составить ясное представление о действующих лицах и обстоятельствах. Выяснилось, что девочка сочинила не одну, а целую серию историй, которые можно назвать «истории с продолжением», поскольку в них сохраняются персонажи и сквозное повествование. Среди этих историй с продолжением одна выделяется как наиболее важная: в ней задействовано максимальное количество персонажей, она самая продолжительная и претерпевала больше различных трансформаций. Более того, от нее берут начало другие истории – как в легендах и мифах, которые превращаются затем во множество вполне самостоятельных сказок. Наряду с основной существует и несколько второстепенных, более или менее значимых, историй, которые используются по очереди, и все они построены по одному и тому же сценарию. Чтобы показать, как строится такая фантазия, я выбрала одну из самых кратких милых историй, которая в силу своей ясности и простоты наилучшим образом подходит для этих целей.

В 14 или 15 лет, уже имея опыт сочинения историй с продолжением, девочка по случаю наткнулась на сборник сказок для мальчиков; среди прочих там была одна короткая история про средневековье. Она прочитала ее раз или два с живейшим интересом; затем вернула книжку владельцу и никогда ее больше не видела. Ее воображение, однако, было уже захвачено обстоятельствами и героями, описанными в книге. Далее, увлеченная сказкой, девочка принялась развивать сюжет так, будто это была ее собственная фантазия, и с тех пор эта история заняла в ее милых историях одно из самых важных мест.

Несмотря на несколько предпринятых в процессе анализа попыток, оказалось невозможным хотя бы приблизительно установить содержание прочитанной истории. Изначальный вариант был раздроблен на отдельные куски, которые переплетались с воображаемой действительностью так, что оказалось невозможным разделить заимствованные и собственные элементы фантазии. Поэтому все, что мы можем сделать, – и что должен был сделать аналитик, – это оставить попытки отделить одно от другого, которые в любом случае не имеют практического значения, и работать с содержанием, безотносительно к его источнику.