Зима мести и печали - Александр Аде

Кот был старше ее на три с лишним года. Когда ей исполнилось четырнадцать, он был уже взрослым парнем и входил в набиравшую силу городскую банду. Пацаны во дворе говорили о нем с завистью и уважением, как о герое. Таинственная жизнь, взрослая, ночная, кровавая окружала его волшебным ореолом.

Их соединил случай. Июньским вечером она носилась с пацанами по двору, когда явился Кот, бледный и вялый. Среди подростков уже ходили темные слухи, что готовится разборка двух банд: «заборских» и группировки из другого района, и что намечено место и время великой битвы. И вот это сражение состоялось, и во двор вернулся порезанный Кот. Ребята столпились вокруг, с любопытством и волнением таращась на его руку, располосованную от локтя до плеча, и только Клава вихрем слетала домой, вернулась с йодом и бинтами (мать, бывшая медсестра, еще не успела все пропить) и перевязала руку бойца.

С того дня она стала его девчонкой. В первое время даже не целовались, были просто товарищами, которые ничего друг от друга не скрывают. Потом природа взяла свое. Начались поцелуи, с каждым разом ненасытнее, возня и хихиканье за сараями, затем – ошеломление первой близости.

В шестнадцать лет Клава родила. К этому времени Кот уже сидел. Стиснув зубы, она терпела, когда хмельная мать обзывала ее потаскухой и гнала вон из дома, но однажды, не выдержав, шандарахнула первым, что подвернулось под руку. Мать попала в больницу; вышла неузнаваемой: тихой и набожной. «Надо было врезать тебе раньше», – смеялась Клавдия. Она растила дочку и ждала Кота, не сомневаясь, что тот женится на ней. Так и произошло: вернувшись из колонии, Кот поглядел на спящего в кроватке ребенка – Клавдия в лепешку расшибалась, но постелька дочки была чистой, и игрушки, хоть и дешевые, но имелись, – и сказал: «Пошли в загс».

Так началась их совместная жизнь. Клавдия преданно ждала мужа, когда отсиживал новый срок, была ему другом и опорой, а он, став богачом, не бросил ее – проститутки, с которыми он оттягивался в компании приятелей, не в счет. Это было так, баловство, а с Клавдией у него складывалось серьезно, основательно и навек.

* * *

Королек

В первый день весны, около семи вечера отправляюсь в гости к папаше Марго, точнее, к его тени.

Это не центр, но и не окраина. Улочка, погруженная в темную синеву и огни – фонарей, магазинных вывесок и окон, застроена монументальными кирпичными многоэтажками и ветшающими довоенными ящиками-домами в четыре этажа. В одном из таких ящиков, увешанном громадными балконами, проживал родитель Марго.

Подъезд оказывается на удивление ухоженным. Лестницу, похоже, недавно вымыли. Невольно поднимаюсь по ступенькам на цыпочках.

А вот и папашино жилище. Железная дверь обита деревянными планками. Соваться бесполезно – обитавшая там смятенная душа никому уже не навредит и никого не спасет.

Звякаю в соседнюю дверь, которая справа. Молчание. Названиваю в ту, что слева. Здесь мне везет больше.

– Вам кого? – встревожено вопрошает женский голос, доносящийся будто с невидимой стороны луны.

– К Валентину Семенычу, – кричу я. – Стучу, звоню, не открывает. Вы не в курсе, здоров ли?

– Умер он, – отвечает голос.

– То есть как? – изумляюсь я, стараясь не переиграть, поскольку лицедействовать по Станиславскому не обучен. – Господи, да что же это такое? Сначала тетя Белла, потом Марго, а сейчас и он сам… Да это рок какой-то.

– А вы ему кто? – в голосе появляются сердобольные нотки.

– Внучатый племянник, – представляюсь я, раздумывая: не подвыть ли мне для пущей убедительности?

Гремит, поворачиваясь в замке, ключ, дверь отворяется – настолько, насколько позволяет цепочка (похвальная осторожность!), и я вижу фрагмент дамочки, глазенки за стеклами очков испуганные и любопытные.

– Как же это случилось-то, а? – допытываюсь, скроив скорбную морду. Если бы я подхалтуривал нищим, только последняя скотина не подала бы грошик.

Мое «непритворное горе» растапливает-таки лед недоверия. Цепка слетает, меня приглашают зайти.

Общаемся в прихожей.

Соседке на вид лет пятьдесят пять. Ростика среднего, упитанная, волосы обесцвечены перекисью, а личико свежее, пухлое. Она кажется школьницей, напялившей седой паричок. На ней халатик, что-то лиловенькое, желтенькое, зелененькое, мелко накрошенное и перемешанное, как ингредиенты в салате прилежной хозяйки.

– Заранее прошу извинить, – вздохнув, говорит она, – что приношу вам душевную боль… – и деликатно, чтобы меня не травмировать, сообщает, что папаня Марго наложил на себя руки.

Сокрушенно мотаю черепком, демонстрируя великую печаль. Правда, тут же заявляю, что мы с «дядей Валей» практически не общались, и что вообще я проездом, потому как проживаю на другом краю державы. Забежал родственника проведать, посочувствовать, такое горе у человека, и надо же… Нет, конечно, дядю Валю можно понять: он растил Марго как собственную дочь, а она… а ее…

Расчувствовавшись, бабешка приглашает меня на кухню, и вот мы уже сидим за столиком, на котором появляются печенье и чай.

Квартирка немолодой женщины, одинокой и уже смирившейся с таким положением вещей. Все вылизано, надраено до блеска и расставлено строго по местам. Должно быть, дамочка расходует свободное время исключительно на свое любимое гнездышко: лелеет, обихаживает непонятно для чего и для кого.

Вскоре выясняется, что была она для «дяди Вали» не только соседкой, но и домработницей, к тому же, судя по ее конфузливым намекам, питала к нему нежные чувства, но, увы:

– Он был так предан своей Белле, что и после ее смерти уже ни с кем не хотел соединять судьбу.

– Дядя не рассказывал вам о своих проблемах? Конечно, смерть горячо любимой дочери – страшное потрясение. Просто чудовищное. Но кончают с собой после этого крайне редко…

– Он был очень замкнутым, – в глазках дамочки загорается нечто вроде разочарования, похоже, усопший не слишком баловал ее ушки. – Но если бы вы только знали, какой это был чудесный человек, скромный, корректный, настоящий интеллигент. В церковь ходил. Думаю, смерть жены сильно на него подействовала. Не удивлюсь, если он… как бы помягче выразиться… был слегка не в своем уме.… Кстати, – спохватывается она, – вы ведь родственник и вправе претендовать на наследство. Завещания ваш дядя, насколько мне известно, не оставил, видимо, все достанется его родной сестре, но и вам должно что-то перепасть.

– Это вы обнаружили… тело? – перед последним словом я деликатно кашляю.

Морщится, машет ладошками.

– Пожалуйста, не напоминайте! Не представляете, что я пережила, когда увидела, как он в туалете… Он две ночи мне снился!..

Потом пристально глядит на меня, будто решаясь на что-то.

– Думала передать сестре Валентина Семеныча, но она такая неприятная, просто мегера. Милиции тоже не отдала. Все-таки чужие люди, а это глубоко личное…

Удаляется и возвращается с затрепанной амбарной книгой.

– У вас лицо порядочного человека. Буквально за день до смерти Валентин Семеныч вручил мне… вот это. И попросил сберечь. У него ведь не осталось ни единой близкой души… Разве что я, – добавляет она застенчиво. – Кажется, это дневник. Я не стала читать – не в моих правилах совать нос в чужую частную жизнь.

Вуй, мадам, насчет того, что читать не стали, позвольте не поверить. Наверняка пытались, но, скорее всего, ничего заслуживающего внимания не обнаружили… Впрочем, это уже мелочи.

Принимаю с благодарностью.

Ночью погружаюсь в дневник самоубийцы. На кухне горит желтый свет, любопытный месяц, окутанный легким туманцем, заглядывает в окно: чего это я там читаю?

Да ничего путного, друг. Отчим Марго и впрямь был хлопчиком не слишком откровенным, даже с дневником своими тайнами не делился. Записи немногословные: пришел такой-то, встретился с теми-то. Местами попадаются умозаключения о предназначении человечества. Похоже, мужик любил предаваться раздумьям, а поделиться было не с кем.

О нестандартных сексуальных предпочтениях супруги ни полсловечка.

По мере того как приближаюсь к дате ее смерти, волнение мое начинает расти, сердчишко трепыхается, так и кажется, что вот-вот прикоснусь к тайне гибели матери Марго…

Ничуть не бывало. Следующий день после ее кончины помечен скупыми словами печали, дескать, отныне мне, горемычному, одному куковать. Но кто знает, может, эти слова были рассчитаны именно на то, что тетрадка попадет в руки следаков, занимающихся убийством? То же самое до и после того дня, когда порешили Марго.

Дотаскиваюсь до последней строчки. Как и предыдущие, она выведена четким чиновным почерком, сухим и педантичным. Но чем-то она задевает меня. Во-первых, это искренний крик души. А во-вторых, где-то читал я нечто подобное: «Где ты, Сонечка, вечная Сонечка, чтобы оплакать меня!» А дальше – самое загадочное: за словами о Сонечке следуют цифры: 1983, 336 (32), 337 (17), 337 (11), 425 (13–14). Ну, это уже шифр, ребята, разгадать который мне вряд ли под силу. Хотя что-то, надежда, должно быть, утешает, нашептывает: ты только вспомни, кто такая Сонечка, а уж там, как певали волжские бурлаки: «Эх, зеленая, сама пойдет! Потянем, подернем – да ухнем!»