Я. Книга-месть - Отар Кушанашвили

«Партийная Зона» на «ТВ-6».

Я был молод, изумительно глуп и излучал магнетизм.

В прежние времена Юра Шатунов не боялся объявить газават «папаше» Разину, утверждая, что «крестный» нечист на руку. В прежние времена, написав хоть слово критики в адрес Ветлицкой, ты в тот же день встречался с летучей бригадой по физиономическому улучшению.

В прежние времена какой-нибудь Виктор Рыбин категорически отказывался делить гримерку с кем-нибудь вроде Шуры, заявляя во весь голос об абсолютной несовместимости по причине несовместимости ориентаций. В прежние времена считалось доблестью расколошматить в лучших рок-н-ролльных традициях гостиничный номер: в таких историях принимала участие даже Ирина Аллегрова. В прежние времена физическое столкновение Шевчука с Киркоровым носило высокопарный идеологический характер. Теперь все конъюнктурщики, спящие летаргическим сном, на словах любят друг дружку, ненавидя в реале. И даже пиарщики нынче – такие же унылые шифровальщики пустоты, как их работодатели. Увы, притихла «девочка-скандал» Земфира, барышня редких музыкальных достоинств и редкой невротичности, побуждающей ее во всем видеть заговор. Теперь ты считаешься скандалистом, если просто сомневаешься в нетленности творчества Димы Билана или пишешь о том, что Рома Трахтенберг умер от транквилизаторов, «Яйца судьбы» – фильм беспомощный, а солистки из группы «Тутси» плохо одеваются.

Одинаковые песни, одинаковое поведение на публике, одинаковые рожи во время трансляции, одинаковые клипы, слизанные с «ихнего» MTV… И когда народный артист Юрий Антонов на спецтрассе задает трепку инспектору ГИБДД, не проявившему должного почтения, на безрыбье это приравнивается чуть ли не к кончине Джексона.

Вместо Маши Распутиной – Валерия, вместо Шнура – Стас Пьеха, вместо меня – выпускники журфака, предпочитающие дерзить анонимно в Сети.

Бестворчество. Без-скандальщина. Увы мне!

Катя Гордон

Катя Гордон запела. Рассказывают, что на концерте кто-то время от времени громко сожалел, что под рукой нет парабеллума.

О ни обе отмечены печатью Верховного Гения, на них обеих лежит отсвет обреченности на вечность, они обе в глазах привередливой публики разом поэтические натуры и вавилонские блудницы, обе, как, обдавая меня винными парами, шипит сидящий рядом мой товарищ В.

Канал «НТВ» первым решил выбраться из путанных зарослей академических кухонных споров и, вернувшись к столь любезной обывателю живой жизни, сформулировать два вопроса: 1. Есть ли война между Ротару и Пугачевой? 2. Кто побеждает в этой войне?

Кто лучше? Это моя редакция.

Как Вы относитесь к концерту Мадонны в Москве?

Я никогда не был поклонником М. Мадонна – настоящий крез, сама себя сотворила, не какая-нибудь оранжерейная девица.

В любом случае – это событие.

Обе, вне всякого, демиурги с перезавышенной самооценкой, обе (с одной я имел дело, с семьей другой знаком) мастерицы строить ковы, устроить супостату личную преисподнюю.

Обе ищущие натуры, привычные и к подъемам, и спадам. Только у АП эта синусоида сопряжена с децибелами, а у Ротару – с исчезновением на время для осмысления, и триумфа, и афронта.

Одна из них писала песни (АП), другая – никогда. Одна всегда пела про любовь (АП), другая – всю жизнь пела манифесты сознательной социальности, а в последние годы вдруг перешла на интима прославление, упиваясь своей инфантильностью.

Обе являются любимицами страшного подотряда рода человеческого – политиков.

Обеих упрекали только на моем веку раз сто пятьдесят в том, что они «задержались», в том, что не замечают дымящихся руин карьер.

Одной пришло в голову уйти со сцены (есть подозрение, что вернется), Ротару, подменяя причину следствием, уверена, что ее время еще не пришло, и отчаянно молодится.

Что для Вас деньги? И сколько у Вас их?

Отвечая на этот вопрос, неминуче делаешься дураком.

Штамп: они суть независимости.

И их никогда нет.

Пугачева весьма щедра на публичные заявления, Ротару весьма скупа на публичные заявления.

Одна выходила замуж 44 раза, Ротару раз и навсегда.

Обе вписались органично во время, макающее в помойку, – после времени, когда культура насильно тащила в небеса.

Обе насквозь мелодраматичны, но любят эпический размах. Одна войдет в историю как создательница «Рождественских встреч», другая – как вечнозеленая хуторянка.

Пугачева неудачливый бизнесмен, Ротару – удачливее (у нее отель как минимум не загибается).

У обеих проблемы с ближним кругом. Обе лучше певицы Максим. И все-таки боевая ничья.

О Юрии Шмильевиче Айзеншписе я все написал в предисловии к его книге, вышедшей незадолго до его кончины.

Меня упрекали за это предисловие: мол, оно выспреннее.

А каким еще оно может быть, если речь идет о человеке с такой биографией, объединившей и Севару, и Япончика, безмерно пикантных персонажей.

Он научил меня, что кручина бесплодна, что тлен не страшен тому, кто всегда учится, что надо бояться долбоебов, талдычащих слово «духовность».

…Умирал он страшно. В двадцатой больнице, состоящей из полутрупов и более-менее внимательного персонала, среди которого тоже встречались полутрупы.

Вроде ел правильно, не пил вообще.

Зная горькую правду про бренность жизни, верил, что в ней, в жизни, есть смысл, помогающий переплавить невзгоды в арт-продукт. Он был лириком с компьютерным мозгом, Наполеоном (антропометрически и мозжечком). Если такое допустимо, монстром с большим сердцем.

На экране казавшийся субтильным, в яви он заполнял собой все пространство.

Конечно, его репутацию трудно назвать безупречной, а характер легким. И репутация, и характер были такой выделки, что общаться с ним мог только тождественного мировоззрения человек.

Он мог словесно уничтожить, он мог руки распустить.

Скольких коллег я от него оборонял!

Он питал огромную слабость к гардеробу, располагал редким в этом смысле вкусом.

Меня Юрий Шмильевич Айзеншпис вывел из овощного оцепенения. Ему не хватало одиночества, вот этого вот – «раздал имущество и удалился в скит». Из меня, кутаисского заморыша, он лепил парня, при всей своей интровертивности, самодостаточного и не боящегося внешнего мира. Ужасно агрессивного, когда речь идет об агрессии врагов, кроткого участника ансамбля, когда нужно быть просто солдатиком. Он мог обезобразить, будучи субтильным, врага так, что могло показаться, будто это не «рукотворное чудо», но – ковш экскаватора. Я убежден, что Он ушел в самом соку, в самый распрекрасный возраст – подлости судьбы он уже раскусил, сын стремительно рос, вымахав в верткого юношу, изрядно обаятельного, а сам ЮА стал всенародно признанным истребителем скверны.

…Теперь за него Я.

ЮА нужно описывать как искусительную смесь жесткого визави и объекта журналистского интереса.

Ему нужны были тридцать минут, много часа два, чтоб влюбить в себя кого бы то ни было.

Он не раз и не два говорил мне, что налицо дегенерация артистов, вообще младых да ранних.

Память о нем «тленья убежит».

В июле день рождения моего Юрия Шмильевича Айзеншписа – Великого Старика, научившего меня не вставать на колени ни перед кем.

Когда б он щадил себя, закатили бы пирушку в честь 65-летия, а я был бы тамадой.

В июле про моего ЮА вспоминают (разумеется, все реже).

Одна газета с очень большим тиражом написала, что мой ЮА стоял у истоков «голубого лобби». Написала, презрев все законы-каноны морали.

Я хотел было съездить в редакцию к этим термитам, к этим смердящим рептилиям и карательно заставить их забыть про законы гравитации, взлететь от хука в челюсть и шмякнуться. Оказалось, статью написала девушка.

Я человек, конечно, сложный, но микробов не люблю, людишек-микробов. Я пятнадцать лет был ему братом, сыном, учеником, и он всегда брал странной для богачей щедростью, прихотливым перепадом температур между формой и тем, что внутри: субтильность и вулкан – так это назовем.

До последнего дня он сохранял бунтарское реноме, но при этом с каждым годом становился все более сентиментальным, наверное понимая, что где-то в заоблачных высях ему отмерено немного и с людьми пора заканчивать быть жестким.

Я учился у него каждый день, я читал и читаю его жизнь как живую хронику внутренних борений не «голубой», а интересной души.

О целительной роли ЮА в жизни бездельников и лентяев могут рассказать экс-бездельники и лентяи – Сташевский, тот же Билан, я, в конце концов. Все трое по гоголю и отъявленные, между прочим, «баболюбы».

«И вот, столь долго состоя при музах», я вынужден развенчивать посредством клятвы и пышной риторикой омерзительный миф голубого колера.

Я в квартире, в которой практически дневал и ночевал, про «темный зов плоти» ничего не слышал, а про дружбу слышал, про недопустимость низости, он бился, чтоб мы не стали наркоманами и пьяницами. И, это важно, не был одноклеточным дидактиком. Ему не давал покоя вечный самоанализ. Он вставал в шесть ежедень и думал не об обложках – по крайности не о них в первую голову, – но о том, что он оставит сыну Мише.