Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

— Не лопух, конечно. Но я, как бы тебе это сказать, — верю каждому зверю. Покуда разберусь, конечно. Только пока я разберусь, меня могут и разыграть и даже вокруг пальца разок обвести… Если кто захочет.

Юра помрачнел, вспомнил что-то не очень приятное. И я спросил:

— Было, видать, дело?

— Было, — не очень охотно подтвердил Юра. — Жулик один с нами в поезде ехал, до самого Краснодара. Ну и подлюга. Кое-кого из наших ребят дочиста обобрал.

— Обворовал?

— Нет. Обворовал бы, не так обидно было. Вора обычно в лицо не видишь и сам в руки ему ничего не даешь. А тут… В карты он нас всех обыграл. В очко.

— Чего же вы с жуликом сели играть?

— А у него на лбу разве написано… С виду парень как парень. И документы у него в полном порядке — паспорт и все такое. Ехал он на какой-то краснодарский завод по спецзаданию — так у него в командировочном предписании и значилось: спецзадание. И ему, понимаешь, за это все патрульные козыряли. А он смеется: «Вольно, братцы, сам когда-то в лаптях ходил». И вообще веселый — все у него с шутками да прибаутками. Шутя, ради смеха, показал он несколько фокусов с картами, шутя предложил сыграть в подкидного дурака, а там под веселое настроение заложил банчок. Пустяковый поначалу банчок, копеечный. И мы, понимаешь, и не заметили даже, как червонцы и сотняги замелькали. А много ли их у нас? Вот и пошла игра на вещи. Кто кашне проиграл, кто портсигар, а один младший лейтенант часы просадил. Аж побледнел человек с досады.

— Золотые, что ли, часы?

— Откуда золотые? Обыкновенные. Но сам понимаешь, как командиру без часов.

— А ты что просадил?

— Да так, пустячок, и говорить не стоит.

— Можешь не говорить, сам знаю — ты перчатки профинтил.

— Факт, перчатки, — подтвердил Юра, ничуть не удивляясь моей догадливости.

— А я почему-то решил, что ты их на молоко обменял.

— Ну, ты скажешь, на молоко! Не стал бы я их менять. Они у меня хоть и старые были, с сорокового года, а памятные. В сороковом я все лето шпалы таскал и костыли заколачивал. И с первой получки перчатки себе купил. Во перчатки! Шикозные — кожа мягкая, а внутри теплая такая материя, забыл, как называется.

— Да, пожалеешь о таких, — посочувствовал я.

— И жалко, конечно, и главное — обидно: не дураки, а остались в дураках. И понимаешь, пока мы очухались и маленько поумнели, пока сговаривались разоблачить и отлупцевать стервеца, его и след простыл.

— Скверная история, — снова посочувствовал я Топоркову. И как не посочувствовать: меня тоже, бывало, оставляли в дураках. Правда, самолюбивый юнец, я об этом не очень-то распространялся, но посочувствовал Юре вполне искренне.

— Да, скверная история, — сказал Юра. — И веришь, до сих пор не пойму, как я в нее влип. У нас в доме карт не держали и… сам я вроде совсем не азартный.

— А я азартный. Люблю картишки.

Похоже, что Юра не поверил этому. С человеком только что презрительно говорили о картежниках, ругали их, а он тут же хвалится, что любит карты. Шутит, конечно. Но я действительно любил карты и играл в них, надо сказать, очень азартно, то есть страшно огорчался, проигрывая, и безмерно радовался каждой победе.

— И представь себе, я исключительно везучий — почти не проигрываю, — сказал я, полагая, наверное, что подобное хвастовство ради самоутешения — вовсе не грех.

— И ты что же, на интерес играешь? — спросил он, хмурясь.

— Смотря на какой. На деньги и вещи, понятно, не играю, я не жадный. А на что-нибудь действительно интересное, — с превеликим удовольствием. В прошлом году я, представь себе, полет выиграл. Вот это был выигрыш. Правда, чуть не гробанулся, но зато полетел.

— На самолете? — спросил Юра.

— А на чем же еще? Не на метле же. Ты что, не веришь?

— Не знаю. Не слышал я что-то про такие выигрыши.

— Чудак-человек. Я же этот полет не в лотерее Осоавиахима выиграл, а в карты, в «шестьдесят шесть», есть такая игра. Зажигательная. А мне партнер попался еще поазартней, чем я, — летчик-истребитель, а они все азартные.

— Азартные? Ну что ж, что азартные! А разве можно на такое играть?

— А я не говорю, что можно. Я его, понимаешь, подбил…

— Завлек, — сказал Юра.

— Ну пусть и завлек. А что тут такого! Игра — штука завлекательная.

— Знаю, на себе испытал.

— Это ты зря, Топорков.

— Ну вот и обиделся. А что я сказал… Я ведь не осуждаю.

— Осуждаю, — я пожал плечами. — А за что меня осуждать? Я же без всякой корысти. Просто захотелось человеку полетать.

История эта с выигранным в «шестьдесят шесть» полетом мне самому очень нравилась, но, странное дело, я никому ее до этого не рассказывал. А почему? Возможно, повода не было. С кем еще, кроме Юры, я говорил о картах и азарте? Кажется, ни с кем. Допустимо и то, что меня удерживало что-то, а что, я и сам не пойму. И все-таки — допустимо. Но бывает и так: своим давним друзьям и близким не расскажешь, даже если это вовсе и не тайна и стыдного ничего нет, все равно не расскажешь, а случайному попутчику враз все без утайки выложишь. Он — попутчик, он с тобой только до перекрестка, а там «бывайте здоровы», и твоя история, тайная или не тайная, как в воду канула.

Звали летчика, у которого я выиграл полет, Владимиром, Володей, а некоторые товарищи — Вовчиком. И я так к нему обращался: Вовчик. И не из нахальства, понятно, — человек сам меня попросил. Когда я рассказал об этом Топоркову, он поморщился.

— Вовчик? — переспросил Юра. — Это летчика-истребителя так?

«Вот чудак-человек!» Я даже не нашелся что ответить. Только спросил:

— А что?

— Да ничего…

— Нет уж, погоди, — все-таки «завелся» я. И напомнил: — А дядя Тиша?

— Так дядя же, а не Тишка или Тиша. И если хочешь знать, так я к нему только по имени-отчеству. А как же иначе.

— Ну, а мы с тобой? Я тебе Юра, а ты мне Сема. Это как?

Вот тут и он не нашелся. Промолчал. Но я и не стал настаивать на продолжении этого спора. Во-первых, бессмысленно: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. У них там на севере, в лесах, наверное, и грудных младенцев величают по имени-отчеству, а у нас в Баку, и вообще в Закавказье, люди, и молодые и