Остров Тасмир - Валерий Язвицкий

Впрочем, мешал я мало. Большею частью я забирался в сторонку и, не спуская глаз, смотрел, что делают старшие в мастерской и в лаборатории. Я страшно завидывал старшему из мальчиков, Алеше Рукавицыну: ему тогда было четырнадцать лет, и он часто работал у станка вместе со своим отцом.

Я напряженно вслушивался в разговоры отца с Успенским, но смысла их никак не мог уловить. Я знал немного математику, а потому не раз украдкой заглядывал в записи отца. Но эти записи нисколько не помогли мне. Я видел значки, цифры, чертежи, но ничего не понимал.

Помню, меня смущали упоминания о свечах Яблочкова. Отец часто говорил о них и все сожалел, что у нас нет каолина и гипса, что он забыл об этом, когда давал свой список Лазареву.

Как-то, набравшись смелости, я спросил отца за обедом:

— Папа, почему ты все думаешь о свечах, когда у нас теперь машина, дающая такой свет?

Взрослые дружно рассмеялись, а я покраснел и почувствовал себя неловко.

— Вот почему, — улыбаясь, сказал отец — Свечи Яблочкова состоят из таких же двух углей, как те, между которыми ты видел свет. Только эти палочки нужно ставить рядом, а между ними нужно делать перегородку из каолина и гипса. Теперь придется ждать лета, чтобы с пароходом послать письмо Лазареву.

Мне стало грустно.

— Это очень неприятно, — сказал я, — а ты придумай так, чтобы они без перегородки горели…

Отец хотел было мне ответить, но быстро встал из-за стола и прошел в наши комнаты.

Дарья Иннокентьевна что-то хотела спросить, но по знаку мамы остановилась, а когда отец затворил за собой дверь, она тревожным шопотом спросила:

— Варвара Михайловна, что это с ним? Мама улыбнулась.

— Ничего. Это он что-то придумал. Теперь, дети, — обратилась она к нам, — отца не беспокоить…

Мы хорошо знали значение этих слов.

Отец заперся на два дня и не выходил из комнаты. Даже еду и чай мама носила ему туда, а мы приходили только спать.

На третий день во время общего обеда отец весело выглянул из двери и прямо обратился ко мне:

— Ну, мальчик, кажется выйдет по-твоему. У нас будут гореть свечи Яблочкова, но без перегородки.

— Как же вы решили задачу? — спросил Успенский.

— А мы, — сказал отец, — будем направлять и удерживать вольтову дугу на концах угля посредством самого же тока.

Они долго беседовали на эту тему, а я, очень довольный собой и польщенный вниманием отца, выскочил после обеда кататься на коньках.

Через неделю в мастерской горели попеременно две ослепительно ярких «горелки Грибова», как назвал их Успенский. Сначала было неудобство в том, что угли быстро сгорали, но потом отец понемногу усовершенствовал эти горелки, доведя их почти до такого долгого и ровного горения, какое происходит во всех фонарях Тасмира.

Мы быстро привыкли к новому освещению, но старик Тус относился к нему, как к божеству, и когда взглядывал на сияющие горелки, бормотал что-то вроде заклинаний или молитвы.

III

До весны было придумано и сделано еще много всяких приборов и приспособлений, теперь уже забытых, но в свое время послуживших прообразом того, что мы имеем теперь. Но все эти изобретения и открытия отца не производили на нас такого впечатления, как электрический свет, вспыхнувший во тьме полярной ночи.

Только теперь, когда я мысленно охватываю весь путь, намеченный отцом для нашей жизни, я холодею от восторга перед мощью его гениального ума. Да и не один я, а все мы воспринимаем его как-то двойственно. В одно и то же время это наш товарищ, дорогой и близкий человек, и — непостижимый гигант, от которого идут незримые силовые линии, открывающие предельные возможности. Все наши достижения, все наши шаги вперед как бы предусмотрены его необъятным умом и логически вытекают из его работ.

Но об этом после. В жизни «Крылатой фаланги» было еще много замечательных моментов, врезавшихся в мою память.

Помню, — вероятно, это было в середине февраля или ближе к концу его, — мы бегали и играли внутри крытого двора, освещавшегося костром по-старому.

Накануне был сильный ветер. Мы слышали, как шелестел сухой снег, шумно ударяясь о стены. Ветром размело снежные наносы около окон, и мы увидели, что сквозь слюдяные квадратики вместо белого снега глядел мрак зимней ночи, но уже прорезанный розовой дымкой.

Теперь же, когда мы носились вокруг костра в полутемном дворе, Тус, не знаю зачем, подошел к наружной двери и открыл ее. Дверь, как разверстая пасть, вметнула к нам огненно-красные снопы света, которые словно загасили только что сверкавший костер. Мы бросились к двери и увидели за далью багровых снегов бескрайной тундры раскаленный край огромного пурпурного солнца; от него шли в разные стороны огненно-красные полосы, окруженные огромным огненным полукольцом.

Это было жутко и красиво. Мы стояли потрясенные и взволнованные, слушая, как радостно кричал Тус:

— Солнце! Солнце!

Он бросился в мастерскую, откуда на его призыв выбегали, одеваясь на ходу, взрослые. Они так же, как и мы, невольно остановились и несколько минут молча любовались величественной картиной.

Потом сразу загудели со всех сторон веселые восклицания, и мы выскочили за ворота крытого двора, стали бегать по сугробам, бросаться снегом и валяться в его холодном пуху. Но праздник длился не долго. Солнце быстро потонуло за горизонтом, и багровая заря снова мрачно покрыла своими огромными крыльями безмолвную снеговую пустыню.

После этого мы все, от мала до велика, выходили в полдень за ворота на снег и шумно встречали и провожали великое светило. Солнце на наших глазах с каждым днем смелей и смелей взбиралось на небо и все дольше оставалось на нем.

Наконец появились короткие дни и длинные ночи. «Свечи Грибова» уже гасили в мастерской на три-четыре часа, а сквозь слюдяные окна в комнаты врывались потоки света. Эти смены дня и ночи весной и осенью вызывали грусть, а в душе у меня неясно бродили воспоминания об одной теплой и ароматной ночи. Мне чудилось, как во сне, что я лежу на дне лодки, положив голову на колени мамы, а над нами опрокинулся темносиней чашей небесный свод, усыпанный миллионами крупных сверкающих звезд и опоясанный лентой Млечного пути.

Мама говорила, что это было, вероятно, на Черном море, когда мы с папой ездили в Одессу к Вере Фигнер. Эти объяснения ничего мне не дают, хотя мы, по рассказам стариков, знали всю их жизнь. Несмотря на вечные споры о чуждом нам мире, я все же люблю воскрешать в памяти картину южной ночи.

Смены дня и ночи продолжались недолго. В начале апреля ночь сократилась до трех-четырех часов, а с конца этого месяца наступил радостный яркий день, и солнце заколесило по небу, не зная ни заката, ни восхода.