В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории - Максим Зарезин

При дворе Самозванца почти сразу развернулось соперничество за влияние на царя, в котором участвовали три главные группировки, сформировавшиеся еще в годы царствования Феодора Иоанновича: круг бывших опричников во главе с Богданом Вельским и два семейных боярских клана — Шуйских и Романовых. Шуйские задумали предотвратить воцарение Самозванца, но попытка не удалась, и князя Василия Иоанновича арестовали на третий день после въезда Лжедмитрия I в Кремль. Приговоренный к смерти, он был прощен расстригой, отправленный в ссылку даже не успел добраться до места назначения — Отрепьев вернул его ко двору с полдороги. К зиме 1605 года Шуйские вернули прежнее положение при дворе, но и князь Василий Иванович и прочие знатные царедворцы осознали, что заслужить прочное положение при «императоре Деметриусе», заручиться его поддержкой — цель недостижимая.

Григорий Отрепьев за долгие годы борьбы и размышлений привык полагаться исключительно на собственные силы, замкнув свой внутренний мир в непроницаемую сферу. Лжедмитрий I — одиночка: как все игроки по натуре, он только использовал людей, ни с кем, за редким исключением, не сближаясь. Эта независимость давала ему свободу маневра, что при восхождении к власти было преимуществом. Но сохранение власти — совсем иное искусство, здесь требуется иной подход, иной «инструментарий». Годунов, прошедший суровую школу выживания при дворе Ивана Грозного, прекрасно понимал, когда и чьей поддержкой нужно заручиться, когда и кого оттолкнуть. В царствование Феодора Иоанновича он поначалу опирался на Романовых, используя их в качестве союзников в борьбе с Шуйскими. После того как суздальский клан был повержен, Годунов расправился с братьями Никитичами и их сторонниками.

Расстрига всем своим поведением давал понять, что ни в ком не нуждается, кроме немногочисленного окружения, состоявшего большей частью из прибывших с ним из-за рубежа поляков. Отрепьев мог бы попытаться опереться на одну их группировок политической элиты, тех же братьев Никитичей, но этого не сделал. Возможно потому, что слишком хорошо знал своих бывших хозяев, а скорее всего — просто потому, что не чувствовал в этом потребности. Оказав Романовым формальные знаки внимания, он отстранил их от реальных дел. Филарет Никитич и вовсе проживал в Троице-Сергиевой лавре и был поставлен в ростовские архиереи только в последние недели правления Расстриги.

Самозванец, сознававший себя полноценным «природным» государем, в отличие от того же Годунова, решительно не желал властвовать, разделяя, не желал соблюдать баланс между кнутами и пряниками. Только вот «природным» царем, в отличие от своего «отца» Ивана Грозного, он как раз и не был, и никто Расстригу таковым в кремлевской верхушке не воспринимал, включая самых верных сподвижников вроде Петра Басманова. Не был он и избран на царство «всей землей». Единственный из пяти государей, венчанных шапкой Мономаха, правивших на Руси с 1584 по 1648 годы, Лжедмитрий не прошел через процедуру соборного избрания или хотя бы ее подобие — процедуру, без которой не обошелся даже природный — без кавычек — государь Федор Иоаннович.

Иван Тимофеев полагал, что Отрепьев до конца своих дней остался рабом: «пребывая во плоти, как в гробе, и всячески наслаждаясь, он и тени не показал образа царской жизни тех, которые до него справедливо царствовали. Свое существо он обнаружил своими делами с подобными ему в нравах советниками… Со своими приближенными, участниками во всех его делах, он жил мертвою жизнью, как богатый из притчи, каждый день, веселясь великолепно, полагая, что жизнь его будет долгой. Он — недостойный — ради гнусных дел не по достоинству раздавал царские чины недостойным, не (согласуясь) с происхождением и возрастом, не по родству и не ради заслуг по службе, но (ради заслуг) весьма постыдных»{51}.

Тимофеев как обычно суров, однако он весьма точно указал на характерные черты отношения расстриги к своим высоким обязанностям. Приближая к себе, он не только попирал справедливость, — как ее понимали в Москве, но и не задумывался о том, насколько полезны для него окажутся обласканные им люди, руководствуясь лишь минутными прихотями. «Император Деметриус» действительно жил одним днем, не утруждая себя размышлениями ни о собственном будущем, ни о будущем государства.

При этом вряд ли у нас есть право считать Лжедмитрия I недостойным государем, если судить его по делам и намерениям: он не обижал, скорее напротив — щедро одаривал, например удвоил жалованье служилым людям, раздавал льготные грамоты духовенству, запретил помещикам сыскивать беглых крестьян, если к бегству их принудили голод и нищета. Как заметил С. М. Соловьев, милости нового царя достигли даже остяков, которых Лжедмитрий освободил от сборщиков дани, разрешив самим доставлять ясак. Он говорил о необходимости просвещения, о намерении основать университет или даже академию{52}.

«Не проходило дня, когда бы царь не присутствовал в совете, где сенаторы докладывали ему дела государственные и подавали об них свои мнения. Иногда, слушая долговременные, бесплодные прения их, он смеялся и говорил: „Столько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу, дело вот в чем“: и в минуту, ко всеобщему удивленно, решал такие дела, над которыми сановитые бояре долго ломали свои головы. Он владел убедительным даром красноречия, любил приводить примеры из бытописаний разных народов или рассказывал случаи собственной жизни; нередко, впрочем всегда ласково, упрекал господ сенаторов в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились; обещал дозволить им посещать чужие земли, где могли бы они хотя несколько образовать себя; велел объявить народу, что два раза в неделю, по средам и субботам, будет сам принимать на крыльце челобитные; а в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, предписал всем приказам решать дела без всяких посулов. Сверх того, как русским, так и чужеземцам, даровал свободу в торговле и промышленности. От таких мер дороговизна мало помалу исчезла и обилие водворилось в государстве. За столом он охотно слушал музыку и пение; но отменил многие обряды, например не молился иконам пред началом обеда и не умывал рук по окончании; чему удивляясь, закоренелые в предрассудках москвитяне уже стали подозревать, точно ли новый царь природный русский? Эта мысль сокрушала их. После обеда он не любил отдыхать, вопреки обычаю прежних царей и всех вообще московитян, а осматривал сокровища своей казны, посещал аптеки и лавки серебряников; для чего нередко выходил из дворца сам-друг и так тихо, что стрельцы, не заметив, как он вышел, должны были искать его. Это казалось не менее странным: ибо в старину, русские цари, желая быть величественнее, не иначе переходили из одной комнаты в другую, как с толпою князей, которые вели их под руки, или лучше сказать, переносили. Отправляясь в церковь, он ездил не в карете, а верхом на коне, и притом не на смирном…Одним словом, его глаза и уши, руки и ноги, речи и поступки — все доказывало, что он был совсем другой Гектор, воспитанный в доброй школе, много видевший и много испытавший»{53}.

Быть может, автор этих воспоминаний лютеранский пастор Мартин Бер, живший в те годы в Москве, чересчур благоволит Расстриге. Но мы точно знаем, что в Польшу Отрепьев прибыл высокообразованным по стандартам русского общества человеком. На чужбине он продолжал учебу, тем паче учиться было у кого. В Остроге он общался с преподавателями местного коллегиума, авторами и издателями книг Острожской типографии. Потом московский беглец перебрался в другой православный культурный центр — Дерманский монастырь. Отсюда Расстрига в конце 1603 года направился в оплот арианства — Гощу, очевидно, последовав совету арианина Гавриила Хойского, управляющего князя Константина Острожского. Так после западного варианта православия он познакомился с учением, вступающим в непримиримый конфликт со всем тем, что он знал ранее. Ариане — протестантская секта, сформировавшаяся в 70-е годы XVI века в Польше, отличалась крайним религиозным радикализмом. Польские братья-ариане отрицали догмат о Троице и божественность Христа. «Польские братья» высказывали убеждение в том, что о достоинствах человека нужно судить не по слепой вере в догмы, а по его конкретным делам, поведению, образу жизни{54}.

Трудно судить, насколько, глубоко Отрепьев проникся арианскими идеями. Известно, что ариане братья Ян и Станислав Бучинские оставались до последних минут самыми близкими его советниками; вряд ли это было возможно без общности мировоззрений. Вероятно, влиянием арианства объясняется отказ Лжедмитрия и Марины Мнишек принять Святое причастие после венчания. Сообщая об этом, Арсений Елассонский отмечает, что «это была первая великая печаль, и начало скандала, и причина многих бед для народа московского и всей Руси»{55}. Известно, что Расстрига брал уроки у иезуитов. Но, сделав шаг от православия, он не стал ни протестантом, ни католиком, ни атеистом, смеялся и над польскими ксендзами, и над русскими монахами. Григорий Богданович присматривался, примеривался, выбирал, пробовал, но так и не распробовал и ничего не выбрал.