Город лестниц - Роберт Беннетт

Шара недовольно морщится. Потом осторожно спрашивает:

– Я так понимаю… мне, наверное, вряд ли можно будет оформить доступ к этому Скла…

– Нет, – обрывает ее Мулагеш. – Нельзя будет оформить.

– Я понимаю, что у меня нет разрешения, но ведь если никто не узна…

– Стоп. Фразу не надо заканчивать, ладно? Делая мне подобное предложение, вы совершаете государственную измену.

Шара одаривает ее злющим взглядом:

– В этих материях я не менее сведуща, чем Панъюй!

– Вот и хорошо, – сообщает Мулагеш. – Но вас ведь не за этим сюда посылали, правда? И у вас есть доступ? Нет доступа. Ну и все. Вещь можно сохранить в тайне, только если никому ее не показывать. Никому – значит, никому, посол Комайд. Даже вам.

Шара поправляет на переносице очки. Ах, так?! Ну ладно, она еще подумает над этим вопросом. Позже. Очень хорошо подумает.

– Итак, – произносит она наконец. – Реставрационисты, говорите?

Мулагеш одобрительно кивает:

– Они самые.

– У вас есть информаторы?

– Ни одного, – качает головой Мулагеш. – Во всяком случае, нет такого, которому можно было бы доверять. Я не желаю лезть в это болото. К тому же они наверняка что-то пронюхают и начнут орать, что я за ними слежу. Зачем мне это?

– Как насчет обновленцев? Тех, кто поддерживает «Новый Мирград»? Они ведь могут нам помочь.

– До определенной степени. Впрочем, среди Отцов Города есть одна серьезная фигура – даже странно, как он решился открыто поддержать движение… Но вот открыто якшаться с нами, сайпурцами, он вряд ли захочет. Вы же понимаете – его тотчас же заподозрят в тайном злонамеренном сговоре. Хотя… официальных мероприятий никто не отменял, правда? Раз в месяц он устраивает прием для своих сторонников – что-то вроде благотворительного вечера в поддержку современных деятелей искусства. Ну и выборы на носу, опять же… Так вот, он обычно присылает мне и Главному дипломату официальные приглашения. Если хотите с ним переговорить – отправляйтесь туда.

– Расскажите мне о нем побольше.

– Он из состоятельной семьи – причем очень старинной и очень состоятельной. Несколько лет назад они много вложили в торговлю кирпичом – выгодное дельце, особенно если город перестраивать… Ну и в политике они активны, а как же. Кто-то из Вотровых обязательно избирается в городской совет уже… м-мать, это ж сколько ж лет будет?.. Шестьдесят, не меньше.

Шара, методично кивавшая каждой фразе, застывает без движения.

Прокручивает в голове то, что только что услышала. Прокручивает снова и снова.

Ох ты ж! А может, она ослышалась? Мало ли…

– Простите, – решается переспросить она. – Как вы, говорите, их фамилия?

– Вотровы. А почему вы спрашиваете?

Шара медленно откидывается на спинку кресла.

– Имя. Как его зовут, вот о чем я думаю…

– И?

– Уж не Воханнес ли?

Мулагеш вопросительно заламывает бровь:

– Вы знакомы?

Шара не отвечает.

Она вспоминает – и воспоминания обрушиваются на нее страшной тяжестью. Словно бы все это было сказано только вчера.

Когда они встречались в последний раз, он сказал: «Если приедешь ко мне на родину – будешь моей принцессой». А она ответила: «Милый мой мальчик, тебе не принцесса нужна, а принц. Правда ведь? Но на родине, вот незадача, у тебя с этим не срастется – камнями забьют». И самоуверенная улыбочка стаяла с его лица, а голубые глаза заледенели, и лед этот был хрупок и пошел трещинами, словно его бросили в теплую воду. И она поняла: вот сейчас она его обидела. Насмерть. Проникла в некий тайник его души и спалила там все дотла.

Шара зажмуривается и щиплет переносицу.

– Ох ты ж, мама дорогая…

Колонны рвутся в серое небо, пронзая его раз за разом, полосуя, вспарывая. Небо истекает слабой моросью, и та блестящей испариной оседает на фасадах. Война разворотила город, изранила здания – война давно окончилась, но город так и стоит костями-кишками наружу. Истощенные дети карабкаются по развалинам храма, на обвалившихся стенах танцует пламя костров, в провалах и подвалах звенят крики. Грязные мелкие оборванцы скачут, как обезьянки, бросаются к прохожим, тянут руки, выклянчивая монетку, еду – да что угодно: улыбку, теплый ночлег… Но в рукавах лохмотьев поблескивает железо: в рванине детишки прячут ножики, и тому, кто подаст им из жалости, не поздоровится. В Мирграде подрастает молодое поколение.

Те, мимо кого идет Сигруд, молчат. Не просят милостыню, не угрожают. Просто молчат и не двигаются с места, пока он не скрывается из виду.

Перед ним улицу переходит стайка замотанных в тяжелую шерсть женщин – плечи ссутулены, глаза скромно опущены. Шея, плечи и щиколотки тщательно прикрыты одеждой. Скрипят и пыхтят допотопные авто. Воняет лошадиным навозом. Из канализационных труб, торчащих почему-то из верхних этажей, все льется прямо на тротуары. Этот город слишком стар и слишком традиционен для нормальной канализации. Безлицые статуи провожают его с колоннад отсутствующими глазами. С балконов приземистых толстостенных зданий доносятся звуки музыки и смех – там живут богатые и именитые. Люди, которые не выставляют свою жизнь напоказ. Оттуда выглядывают мужчины в черных костюмах, на груди их блестят медали и знаки, они окидывают Сигруда негодующими взглядами, словно бы вопрошая: «Что это за безобразие? Как дикарь с гор мог оказаться в респектабельном квартале?» А рядом с дворцом-луковицей возникает вдруг странный фасад, похожий на выпавший кусочек головоломки: в половине окон нет стекол, а к рамам жмется деревянная лесенка. И кругом, кругом они – лестницы. Лестницы, завивающиеся потоками и ручьями, со стертыми скругленными ступенями и острыми новыми, широченные и узкие-узкие…

И Сигруд топает по ним, по одной, по другой, неуклонно следуя за мужчиной и женщиной. Те быстро уходят, словно убегают, от университета, но что это за погоня? Никакого удовольствия. Непрофессионалы – одно слово. За улицей вообще не следят. И еще они переругиваются – то тихо, то громко. И хотя Сигруд держится на расстоянии, кое-что он слышит.

Мужчина говорит:

– Этого следовало ожидать! Тебя предупреждали, говорили, что такое возможно!

Женщина отвечает сначала тихо, а потом зло повышает голос:

– …и тут они! Явились! Ко мне на работу! Туда, где я днюю и ночую, завтракаю! Да я те полы не десять и не двадцать лет мою, а они! Явились!

И снова вступает мужчина:

– А то ты не знала, что это опасно! Не знала? Знала! И что ж, на попятную теперь? От веры хочешь отречься?!

Женщина замолкает.

Сигруд закатывает свой единственный глаз. Простаки бесполезные… По правде говоря, от таких даже прятаться не стоит – все равно не заметят. Конечно, он снял и свернул свое бордовое пальто – слишком заметно на улице. Пальто, в общем, он нес под мышкой, но ведь в нем самом добрых шесть с половиной футов росту! Да, человеку таких габаритов трудно укрыться от взгляда. Но Сигруд знает: толпа во многом похожа на отдельного человека. У нее есть своя психология, привычки, природа. Толпа бездумно принимает форму – люди выстраиваются в цепочки и ряды, когда идут, определенным образом огибают препятствия. Тут все четко и согласованно, как в хорошо поставленном танце. Надо просто занять место в таком построении – как рыба зависает в стороне от косяка, который вдруг резко меняет направление и стремительно растворяется в глубине океана. Толпы, как и люди, не способны к самопознанию.

Пара останавливается у накренившегося, странным образом закругленного многоквартирного дома. Женщина, посерев лицом, ломает пальцы и выслушивает мужчину – тот что-то ей шепчет, видимо последние распоряжения. А потом она входит в дом. Спрятавшись в конюшне, Сигруд аккуратно записывает адрес строения.

– Эй! – Из боковой двери вылетает мальчишка-конюх. – Ты кто такой? Ты че здесь…

Сигруд оборачивается и смотрит на мальчишку.

Тот разом осекается:

– Э-э… ну я…

Сигруд поворачивается обратно к улице. Мужчина идет дальше по тротуару. Сигруд выходит из конюшни и следует за ним.

Вот теперь это больше походит на настоящую слежку. Мужчина углубляется в мирградские кварталы, которые более всего пострадали от Мига, Войны и прочих жутких катастроф, которые обрушились на город в тот сложный период мировой истории. Лестниц становится в три, а то и в четыре раза больше – Сигруд быстро сбивается со счета. Лестницы завиваются вверх и обрываются в чистом небе – на высоте десяти, двадцати, а то и тридцати футов. Они походят на кости или волнистые рога какой-то огромной экзотической антилопы. На некоторых верхних площадках гнездятся птицы и ночуют кошки. А вот и вовсе дурацкий вид – огромная базальтовая лестница рассекла целый холм – целая пропасть футов сорок глубиной из-за нее образовалась. Мало того, она еще и несколько домишек попутно туда завалила, и их руины до сих пор жалостно топорщатся на самом краешке провала, грозясь в любой момент сверзиться внутрь…