Путешествия по ту сторону - Жан-Мари-Гюстав Леклезио

— Вам не холодно?

— Немножко, — отвечает рыбак. — К счастью, у меня есть вот это, — и показывает на свою сумку, где лежит бутылка вина.

— Много наловили? — спрашивает Найя Найя. Море так шумит, что ей приходится кричать изо всех сил.

— Да нет, — отвечает рыбак, — ни одной рыбешки. Но я здесь недавно, от силы полчаса.

— И ни одной рыбешки?

— Ни одной. Бывает и так...

— А вы... вы не боитесь, что волны порвут вашу леску?

— И такое случается... — говорит рыбак.

— Ну, ну и что же вы тогда делаете?

— Когда рвется леска?

— Да.

— Ну, что я... я чиню ее, завязываю узелок, а не то так беру новую. У меня в сумке есть запасная на всякий случай.

Руки рыбака почти неподвижны. Лишь изредка он едва заметным движением подтягивает леску, чтобы проверить, не попалась ли на крючок рыба.

Но он оживляется, становясь более разговорчивым.

— Помню, однажды... — говорит он. Найя Найя любит, когда люди вот гак говорят: «Помню, однажды». Она садится на камни рядом с рыбаком. — ...Помню, однажды, два ме- [96] сяца назад, странная была погодка. В небе ни облачка, солнце так и жарит, но жуткий ветер, и на море настоящий шторм. Я сидел вон там, подальше, на валунах, потому что море очень уж бушевало и я боялся, как бы не порвались все мои лески. Сижу час, второй, и хоть бы одна рыбка клюнула. Хотел уже уходить: хоть солнце и припекало, ветер был все равно холодный, как вдруг крючок зацепляется за что-то, леска натягивается и — крак! — лопается. Представляете? Я был вне себя: решил, что леска зацепилась за подводный камень, один из тех, что наносят волны, черт их дери. Ну, привязываю новую леску, забрасываю удочку. Не прошло и минуты, как повторилась та же история. Две порванные лески — это уже слишком. Тогда я взял толстую, прочную — не то что эта — и снова забросил. Хотите верьте, хотите нет, не успел забросить, как чувствую: что-то тянет, тянет, будто кит попался. Ну, тут уж я все понял. Стал выбирать тихонько, осторожно, вот так, руки-то у меня ловки. Долго выбирал, думал уж, что опять оставлю леску в море, но все-таки вытащил. Это был тунец весом в двадцать фунтов, мадемуазель. Двадцать фунтов! Скажу я вам, когда он оказался здесь, на берегу, холодно мне уже не было: я весь взмок и так устал, будто перетаскал полсотни мешков с цементом. Сами понимаете, показал я рыбку своим друзьям, иначе они бы мне не поверили, ну а потом мы с женой и со всем семейством ее съели.

Старый рыбак поглядел вдаль, на черную воду между пенящихся волн. Он еще раз повторил: «Тунец в двадцать фунтов» — и умолк, потому что, когда люди разговаривают на берегу, рыбы слышат и пугаются.

Найя Найя еще долго сидела на камнях, не обращая внимания на дождь и ветер, и смотрела, как рыбак удит рыбу. Он больше не шевелился, только его правая рука время от времени двигалась, тихонько, осторожно, в такт волнам. Рыбак сидел лицом к воде и пристально смотрел на пенящиеся барашки. Вот я уйду, сказала себе Найя Найя, и вернусь через год, а он так и будет сидеть. Она бесшумно встала и пошла по пляжу к шоссе. А люди в городе больше не были наэлектризованы, все успокоилось, и Найя Найя шла по улицам очень довольная: наконец-то она нашла кого-то.

[97]

Найя Найя путешествует по стране деревьев. Это не так- то просто. Вот как это делается: надо выйти из города и подняться по множеству лестниц, которые ведут к вершинам синих холмов. Поднимаешься по ступенькам, не спеша. Да, это надо делать медленно, чтобы не запыхаться. На твоем пути все меньше и меньше домов, все больше и больше садов. Время от времени ты оглядываешься назад и видишь город, раскинувшийся у подножия синих холмов. Видишь море черного асфальта, белые кубики домов и конусы небоскребов. Два-три золоченых купола и стройные колокольни. Кое-где столбы дыма взмывают ввысь и тают в небе. Солнце не слишком жаркое, но и не слишком бледное, вот как сегодня. Небо какое-то линяло-голубое, его пересекают белые дорожки облаков.

Мало-помалу виллы и сады сменяются огородами, парниками, еще дальше — виноградниками. Лестницы ведут все выше и выше, на широких ступеньках остались после недавнего дождя кусочки коры, мокрые листья, сосновые иголки. Идешь, вдыхая пьянящие запахи садов и полей, цветов, меда, листвы. Поднявшись на вершину холма, видишь оливковые рощи, раскинувшиеся на террасах. В такой день должен дуть легкий ветерок — не слишком теплый, но и не холодный, постоянно меняющий направление: то он веет с моря, то с гор, окутывая холм. Среди оливковых рощ виднеется несколько заброшенных ферм, старая мельница, лужицы со стоячей водой.

Можно пойти по любой из дорог, ведущих через оливковые рощи. Террасы расположены не совсем горизонтально, они слегка наклонны; дойдя до края одной из них, спрыгиваешь на следующую. Воздух такой чистый, и запах олив вте- [98] кает в твое тело с каждым вдохом. Наконец ты останавливаешься и выбираешь дерево, которое тебе нравится. А деревья все разные. Есть толстенные, наверно столетние, есть молодые, тоненькие, и листьев на них немного. Есть высокие и крепкие, есть низенькие и чахлые. Есть расщепленные молнией. Выбираешь подходящее, с пышной кроной и шероховатым стволом, оно растет на самом краю террасы, нависшей над городом и морем. Ты усаживаешься под ним. Земля у корней красно-коричневая и сухая. Цепочка муравьев ползет вверх по стволу. На стволе много трещин: он растрескался от мороза, а может быть, просто от старости. Ты садишься прямо на землю, между корнями, прислонившись к дереву спиной. Тебе хорошо: сидишь и смотришь на голубое море, искрящееся меж зелено-серой листвы. Сверху листочки ярко-зеленые, глянцевые, а снизу сероватые и пушистые, словно запыленные. Здесь никого, только поваленные стволы пятнами темнеют на земле. Может быть, если поискать, найдешь под ними ужей, ящериц, даже скорпиона. Ветер дует, тихонько поворачиваясь, словно большая невидимая птица. Взметает облачка пыли, шелестит листвой. Поднимаешь голову — и вверху тоже видишь голубизну, только бледную, словно выцветшую, — кусочки неба между листьями. Видишь и длинные, изогнутые ветки, они тянутся к небу и перечеркивают голубизну. Темно-коричневые, почти черные, словно обугленные. Хорошо, наверное, владеть оливковой рощицей на вершине холма. Жить зиму и лето в заброшенном домике и смотреть, как растут деревья. Листья на них никогда не облетают, зимой они становятся более серыми, летом ярче зеленеют, вот и все.

Да, непросто путешествовать по стране деревьев, как Найя Найя. Потому что, когда ты сидишь под деревом и тебе так хорошо, вскоре тебя окутывает что-то похожее на сон. Какое-то оцепенение. Сначала оно сковывает ноги, потом медленно перетекает выше, словно прохладная вода, гасит все, что горит и печет у тебя внутри; вот уже цепенеют руки, ладони. Ты не можешь шевельнуть рукой, пальцы онемели. Только чуть покалывает в самых кончиках, словно по ним пробегает электрический ток. Твои плечи круглы, ты больше не можешь ими пожать; затылок одеревенел. Вот в эту-то минуту надо быть очень внимательным. Если оцепенение слишком быстро захватит голову, твои глаза закроются и ты просто уснешь. Тогда отправишься, может быть, в путешествие по детективному роману или в сказку про волков, [99] но в страну деревьев тебе не попасть. Не закрывай глаза. Смотри прямо перед собой на яркую голубизну моря между листьев, на синий склон холма, полого спускающийся до самого города. Ты сам выбрал эту картину. Не смотри больше ни на что, не отводи глаз ни вправо, ни влево. Словно фотография перед тобой, но все на ней живое, настоящее; словно ты смотришь в большое окно высокого небоскреба.

И потихоньку, медленно-медленно растворяешься. Сливаешься со стволом старой оливы.

Ты уходишь в него не сразу, не так, как уносятся, скажем, к солнцу. Ты будто медленно откидываешься в шезлонге или лежишь на спине на гребне высокой волны, которая, покачивая, мягко относит тебя назад. Только не закрывай глаза. Город и море все больше отдаляются от тебя. Словно уходят в бесконечность. Ничто больше не движется перед твоими глазами. Видишь только белые кубики домов, полукруг залива, а над ним небо — бледное, но почта безоблачное. Ты застыл, не шевелишься, почта не дышишь. Ни о чем не думаешь. Это словно остановившееся мгновение танца. Сидишь на земле, руки вытянуты вдоль тела, вдыхаешь и выдыхаешь медленно-медленно и смотришь на море. Оцепенение охватило все твое тело, но голова ясная. В голове, там, высоко, в кроне оливы, неумолкающий глухой рокот, словно жужжат сотни пчел, и от этого так покойно. Когда налетает ветер, чувствуешь легкую дрожь в кончиках пальцев, но телом ничего не ощущаешь, оно застыло, затвердело. Особенно плечи. На них лежит тяжелый груз, лежит и покачивается при каждом порыве ветра. На тебе все листья и плоды, они среди леса твоих волос. В твоем теле нет больше течений сверху вниз, ты не глотаешь, не всасываешь. Наоборот, хотя ты это едва чувствуешь, токи, чуть заметные, как легкий ветерок, поднимаются снизу вверх: ты втягиваешь соки земли. Внутри твое тело не твердеет. Только кожа стала корой, панцирем, а внутри под ней все течет и струится, все теплое, нежное и влажное: словно сталагмит, который незаметно тянется вверх.