Голодные прираки - Николай Псурцев

За окном телефонной комнаты был виден полутемный двор, с трех сторон окруженный стенами служебных гостиничных помещений, а с четвертой – стеной самой гостиницы, из окна которой и был виден окруженный с трех сторон служебными гостиничными помещениями, а с четвертой – стеной самой гостиницы, полутемный двор, на асфальте которого валялся мусор и бумажки, железяки, объедки, очистки, бутылки, обглоданные кости и необглоданные кости, трупы мух, пауков, комаров, жуков, собак, кошек и гордых равнинных орлов. Посреди двора стояли смугленькие детишки, по всему явно – мальчики, лет шести, чистенько одетые и веселые, о чем говорили их безмятежные улыбки и нетерпеливые подпрыгивания на носочках и пяточках. Они чего-то ждали, подняв вверх сытые носики. Дождались. Что-то упало с верхних этажей. Мальчики кинулись к неизвестному предмету. Не добежав до него, стали драться, жестоко и с угрожающими криками, как рыжие муравьи несколько минут назад. Наконец один мальчик осилил другого, повалил на асфальт, отбежал, выхватил из мусорной кучи ржавый железный прут, кинулся обратно к лежащему ровеснику, занес прут над его лицом. В это время сверху опять что-то упало и грохнулось мальчику-победителю прямо на голову. Мальчик открыл рот и упал, залитый кровью. Нехов отвернулся от окна и ухмыльнулся, мотнув головой. И Мутов тоже заулыбался. И Зейна растянула губки, засмеявшись тихонько. А Ругаль просто расхохотался открыто и откровенно, держась рукой за жирно блестящий лоб, закатываясь, заходясь… Нехов неожиданно убрал ухмылку, сузил глаза и какое-то время смотрел на Ругаля с любопытством, а потом стремительно шагнул к нему и без замаха коротко ударил его в гогочущий рот. Ругаль, вскинув руки невольно, отлетел к входной двери, стукнулся затылком о крашеное дерево. Некрашеные усы его закачались, спущенные щеки зависли над шеей бурыми ватными одеялами. Ругаль сполз на пол, тонкошерстный пиджак на плечах вздыбливая, подпрыгнул на круглых толстых ягодицах, зубами цокая, слюну расплескивая, из глаз сознание вытряхивая, хоп, замер, ага. Мутов кивнул неопределенно, с отстраненной ухмылкой подоспел к Ругалю, преклонил перед ним колени, обыскал его одежду скорыми профессиональными движениями. Записную книжку Нехову кинул, деньги пересчитал, но оставил, расческу, обросшую волосами, брезгливо в сторону откинул, извлек связку ключей, прикинул на глазок, прищурившись, от чего они, ключи, от каких дверей, не разобравшись, на всякий случай и их Нехову кинул, тот подбросил звеняще-гремящую связку вверх, громко в ладоши хлопнул, поймал ключи, в глубокий пиджачный карман их опустил. Мутов тем временем, вытянул обойму из пистолета Ругаля, ловко опорожнил ее, патроны на ладонь выщелкнув, а затем пистолет обратно в кобуру вставил, потом нашел у Ругаля в карманах плоскую металлическую флягу, отвинтил крышку, понюхал, восторженно зрачки вверх отправив, под веки, под брови, под лоб. Вернув их все-таки на место, раскрыл пальцами рот Ругалю и, разомкнув зубы, влил содержимое фляги под язык ему, на язык ему и тряхнул после его голову, засмеялся, Нехову подмигивая. Встал, коленки обтер аккуратно, язык высунув, пыхтя по-детски, разогнулся, флягу в сторону отбросил, к Зейне повернулся, не убирая ухмылки, шагнул к ней, взял ее за остренький подбородок. «Ну, – спросил ласково. – Ну, кто звонил полковнику, кому звонил полковник?» Нехов перевел, сунув в рот очередную сигарету. Наблюдал за всем происходящим равнодушно. Зейна попыталась что-то ответить, но, видно, спазм перехватил горло, и она замычала только болезненно, красивый глаз отчаянно выпучив, а потом захрипела, а потом зашипела, а потом засвистела… Мутов отпустил ее подбородок, досадливо головой дернул, черт с ней, сказал. Забрал у Нехова записную книжку и ключи Ругаля и пошел прочь из телефонной комнаты. Нехов, усмехнувшись, подмигнул свистящей Зейне и отправился вслед за подполковником.

В вестибюле они расстались, не пожимая рук, кивком попрощавшись, молча. Мутов отправился в номер полковника Сухомятова, Нехов на улицу сквозь толпящуюся толпу, возбужденную, разноязыко-крикливую, пахнувшую табаком, порохом, водкой, потом и французским одеколоном. На улице запахи сменились. Пахло асфальтом, автомобильными выхлопами, перегнившими испражнениями, несвежим мясом, курящимся опиумом.

По мостовой, меж машин и по тротуару, меж самих себя, не замечая солнца, синего неба, парящих над городом больших черных птиц, дымчатых очертаний холодных горных вершин и друг друга, сновали люди с серо-коричневыми лицами и нелюбопытными глазами.

Нехов забрался в припаркованный у входа в гостиницу крытый грязно-зеленым брезентом газик, чертыхнулся, когда воздух внутри машины обжег лицо и руки, завел двигатель и тронулся с места, несколько раз пугнув прохожих и редкие автомобили требовательным и громким гудком клаксона. Никто из горожан, что был рядом, не повернулся к газику, но тем не менее дорогу все уступили, не спеша, будто нехотя, с сопротивлением, но не видя иного выхода. Так!

Машину жестоко вскидывало на неровном взгорко-ямном асфальте и опускало не мягко, с не радующим ухо звуком упавшей на землю огромной металлической коробки, на три четверти наполненной патронами изрядного калибра и снарядами калибра немалого. Сиденье со смачным кряканьем поддавало Нехову под зад, и он, катапультировавшись, перековыркивался в воздухе, сверкая набелочищенными итальянскими ботинками, и приземлялся грузно на заднее сиденье и в мгновение, опомнившись, проворно перебирался на водительское место и катил дальше, безрадостно распевая веселую афганскую песенку про наивных и застенчивых работников деревенской скотобойни. По обеим сторонам дороги, на тротуарах и нередко на самой мостовой густо и не очень сидели горожане, приклеив зады к икрам, и подпевали Нехову негромко, глаз не подымая, на корточках и не томясь.

А вокруг – над витринами слепыми надписи зазывные поблекли давно, в ресторанах музыка разладилась, в банках деньги не считали, ленясь, в домах не жили – спали, дети вытягивали руки, готовясь поймать вражеский снаряд, который мог прилететь в любую минуту, и прилетал, во дворах резали кур и шпионов, за горами пылала ненависть.

Нехов въехал на территорию базы, кивнув часовому, не останавливаясь.

Дома трехэтажные, одинаковые тут и там, чахлые деревца меж ними, несколько БМД там-сям, солдаты, сонно играющие в карты, прямо на песке, не матерятся.

Нехов тормознул перед одним из зданий – офицерским общежитием, спрыгнул с машины, вошел в подъезд, вдохнув до порога и выдохнув после, поднялся на третий этаж, открыл своим ключом дверь своей комнаты, вошел, закрыл дверь тем же ключом, лег на кровать, не раздеваясь, заголосил, рот не раскрывая, а глаза закрывая, ладонями виски меся, минуты две-три, долго, и затих, замолк, замер, сна ожидая…

МИР

Проходившие прохожие невольно бросали взгляды на наручники на моих руках, а потом переводили глаза на меня и внимательно смотрели мне в лицо, и думали, наверное, неужели такой видный и такой симпатичный мужчина может быть преступником. Что же он совершил, любопытно? Зарезал жену, застав ее с любовником? Ограбил Центральный российский банк? Застрелил ненавистного врага? Отомстил за поруганную честь любовницы, сестры, брата, невесты, жениха, матери, дочери? Любовника? В глазах женщин я читал одобрение, возбуждение, интерес. В глазах мужчин – зависть и уважение. Нет, не уважение – страх. Зависть и страх. И женщины, и мужчины разглядывали меня с ног до головы. Изучали мое лицо, особенно их интересовали глаза, губы, уши, зубы. Некоторые даже заглядывали мне в ноздри и, ничего достойного там не обнаружив, разочарованно мотали головами, а потом опять продолжали исследовать мое лицо, мое тело, походку, манеру одеваться, мои жесты, посадку головы, спокойную улыбку… Ни одна сука, мать их, не взглянула на меня, когда я шел по тротуару, ко входу в милицейское здание! Ни одна, как будто, мать их, так и надо! Как будто каждый день водят по городу таких красавцев в наручниках, мать их! Дай, Атанов, мне твой «стечкин»! Положу-ка я здесь же, на тротуаре, с десяточек этих ничем не интересующихся ублюдков. И легче мне станет. Да и им тоже. Лучше вообще не жить, чем жить так, как они!

Меня провели мимо дежурки, наполненной равнодушными милиционерами в фуражках, о чем-то сонно болтающими, и что-то вяло жующими, мимо пахнущего дерьмом и хлоркой туалета, по унитазу которого, не переставая уже который год, наверное, текла, вода, мимо двух взасос целующихся женщин, одетых в милицейскую форму, мимо сидящего на горшке печального двух-трехлетнего мальчика, мимо трех лежащих на полу вниз лицом кавказцев (меж кавказцев ходил немолодой капитан и монотонно объяснял, кавказцам, как надо жить в Москве, – тихо, мол, дружно, мол, и не нарушая, мол, закон, мол, мол, все, мол и мол). И наконец меня подвели к лестнице, ведущей на второй этаж. На втором этаже мы прошли мимо окна, выходящего на многолюдную, многопотную, многоавтомобильную, бегущую, беснующуюся и очень грустную улицу, мимо трех молоденьких, очень миленьких, длинноногих девочек, сидящих на стульях возле стены, мимо кабинета, возле которого они сидели, и из-за двери которого доносились стоны, чмоканье и вскрики: «О, как хорошо! Давай еще, еще, еще, еще…», мимо низкорослой большеголовой овчарки, которая остервенело в темной нише драла какого-то толстого лоснящегося мужика и, остановились наконец, после всего пройденного и увиденного, возле кабинета, расположенного в самом конце коридора. Один из сопровождавших меня парней пнул меня коленом в промежность, согнул меня, добавив еще кулаком поддых, и втолкнул меня в дверь кабинета. Голова моя с грохотом ударила по двери и открыла ее. В кабинете стоял стол. За столом сидел немолодой седоволосый, толстоплечий и толстощекий мужик. А рядом с ним стоял Атанов. Мужик и Атанов курили, медленно и печально. Кроме еще двух стульев, поставленных рядом со столом, больше никакой другой мебели в этом очень просторном квадратном кабинете не было. Портретов на стенах, и сейфов, и настольной лампы, и пишущей машинки, и графина с водой – этого тоже ничего не было. Атановские ребята посадили меня на стул перед столом и ушли, крепкие и молчаливые. Я выпрямился и спросил негромко: «Ну, и что дальше?» – «Заткнись, мать твою, – зашевелил тяжелыми губами толстоплечий, – я полковник Данков. Слыхал, наверное? – хрипло и четко проговорил этот самый толстоплечий полковник Данков. – Я таких, как ты, не раз колол, мать твою! И тебя расколю, мать твою! Я про тебя, п…р е…й, все знаю, на х…! Все, с начала и до конца! И тебя, козла обоссанного, опознали. И, даю слово, я тебя пристрелю, если ты, сука, не расскажешь мне все, повторяю, все, на х…! – Он повернулся к Атанову. – В…би-ка ему по кишкам!…» Атанов мастеровито въехал мне в живот, а потом почти без паузы добавил ребром ладони по шее чуть ниже уха.