Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Спустя почти полвека лет придет мне в далекий Лос-Анджелес весточка:

«Да, Игорь Евгеньевич, я – тот самый Аркадьев. Горько слышать формулировку „выброшен за ненадобностью“, и конечно, Вам виднее, это же Ваши ощущения, однако даже если я – единственный Ваш ученик, преисполненный благодарности к Вам, то у горечи Вашей есть и смягчающие оттенки. Потому что Вы (в том числе – и Вы) терпеливо лепили из меня, провинциального мальчика – несмышленыша, существо, способное отличать черное от белого и отвечать за собственные слова и деяния, и Вы творили это с человеческой деликатностью и иcключительно редким преподавательским мастерством. Еще раз – спасибо Вам».

То, что такие слова сказаны не на панихиде, дорогого стоит. Может быть это и было моим призванием – преподавание? Что может быть лучше всегда быть для кого-то авторитетом? Видеть молодые лица и быть готовым ответить честно на их вопросы? Но тут же возникал этот удручающий образ: ездить всю оставшуюся жизнь от Смоленки до ВДНХ и обратно? И так год за годом? Вспомнилась тоска посреди Тихого океана. Нет! Снова хотелось большего. И судьба не подведет, не обманет, когда придет новое время, время наконец-то настоящей жизни. Но до этого оставались еще долгие тягучие годы, в течение которых неугомонный бес жажды деятельности будет толкать к новым и новым вызовам и приключениям.

Глава 5.

Семья

Теперь, пожалуй, пришло время рассказать и о переменах в личной жизни. Тот самый одесский Валерий Цымбал, теперь студент Ленинградской Академии художеств, привел меня в тот дом еще в те времена, когда я жил в гостинице «Юность», комплектуя для Каратау агитбригады консерватории, ВГИКа, библиотечного института.

– Пойдем с Алкой к ее подруге. Посидим, выпьем.

С бойкой насмешливой однокурсницей Аллой Каженковой он знакомил меня еще раньше, когда «Луганск» пришел после Кубы в питерский порт. Я тогда и не заметил, как отрез на костюм, с которым я шел к портному, быстро пошел ей на платье. Теперь Алка в Москве, она помнит наши короткие встречи. Ну, пошли. Ее подружка Наташа – ладная, стройная, загорелая, художница или киноактриса, не понял. Квартира большая, длинный темный коридор, в конце его комната, куда нас и пригласили. Подружки щебечут, мы с Валерой молча вино потягиваем из своих бокалов. Чтобы включить нас в разговор, насмешливая хозяйка шутя присела мне на колени, держа бокал и продолжая незаконченную мысль.

Сижу красный, как рак, лепечу что – то. Руки куда деть, не знаю. Коленки круглые, вот они, но мы ж в приличном доме. А хозяйке смешно. Вроде, морской волк, а стесняется.

– А правда, что вы бывали в кругосветных путешествиях?

Вдруг исчезла неловкость, стал вспоминать: и про Сингапур, где солнце не отбрасывает тени, и про зиму в Бразилии, где босоногие бегают пацаны в меховых куртках на голое тело, про веселых ребят в Сан – Пауло, которые вытащили бумажник с валютой за год, дружески похлопывая по спине, и про круглых, как веретено, летающих рыб, падающих с неба на горячую палубу, как приноровились мы из них делать растопыренные чучела, и про губительную силу цунами, когда океан вдруг и молча вертикально встает перед тобой, закрывая небо и накрывая, как бы заглатывая любой величины судно, и про Южный Крест в черном бархате южной ночи, про неумолчный гул дизелей и вспученный винтами пенистый белый след за кормой – днями, неделями, годами, и про друзей, тех, кто уже никогда не вернутся из дальних рейсов…

Разошелся, а они слушают и слушают! Хотя она все еще на моих коленях. Но как-то по-другому сидит, притихшая.

Потом был Каратау. Год промелькнул как дикий козел в степях казахских. Я прилетал, улетал, болтали по телефону. Два раза сводил ее в кафе на улице Горького, сидели в темном углу на втором этаже, вино, мороженое… Даже за руку не держал. Рассказывал, как когда-то про рейсы, теперь про степи в красных маках. Звал я с собой. Будешь, мол, степь писать, казахов учить живописи. Она смеялась:

– Откуда ты такой взялся?

А когда сдал уже экзамены во ВГИК, прописался в общежитии, позвонил ей. Она даже не удивилась, сказала, как будто не расставались:

– Есть билеты на Международный кинофестиваль. Фильм «Мост через реку Квай». Пойдем?

Тогда, уже сидя в зале Дома композиторов, я понял по-настоящему, из какой она семьи. Ну, отец композитор. Подумаешь. Ни его, ни мать ее я не видел. Нормальная девчонка. Выпить может. Слова знала, если что. Стали теперь встречаться по-взрослому. Она доставала билеты на недоступную простому смертному Таганку, на нас оглядывались ее знакомые: никто еще не видел ее с моряком. Костюм я себе так и не пошил, ходил в форме. И однажды она сказала как-то просто, будто о пустяке:

– Вот что, ты давай не уходи, живи здесь, – она имела в виду свою комнату. – Все равно родителей нет. Они в Японии на целый месяц. А Поля и так все знает.

О любви ни тогда, ни потом не было сказано ни слова. Когда я попытался как-то неуклюже выразить свои чувства корзиной цветов с романтической запиской, меня высмеяли. Кто отучил ее от сентиментов? Не знаю.

Поля, маленькая хлопотунья, деревенская простота и строгость – это ее няня, взятая в этот дом еще с довоенных лет. И ей хорошо известны все бывшие наташины женихи: и вальяжный поэт Игорь Волгин, и самоуверенный брат Майи Плисецкой Азарий, и ироничный Борис Маклярский, сын известного сценариста, автора знаменитого фильма «Подвиг разведчика». Моряк дальнего плавания ей нравился явно больше. Почему Наташа выбрала провинциала – идеалиста, удивлявшегося тому, что здесь давно никого не трогало? Кого волнуют сегодня комсомольские стройки? Какая-то неподвластная рассудку химия. Но она выбрала. Я бы не осмелился. Это Андрон Кончаловский мог позвонить по международному в Осло и сказать кинозвезде Лив Ульман:

– Я русский режиссер, хочу с вами встретиться.

А я кто? Наташа не похожа на Андрона, но в ней та же уверенность:

– Я дочь Хренникова и могу позволить себе брак по любви, – сказала она. Трудно не согласиться.

И сообщила отцу в Японию, что выходит замуж. Я соответственно – в Одессу. Мои в обмороке: с ума сошёл?

Родители вернулись, и ей – таки досталось от матери. Я не знал, куда деваться от стыда. Но ее отец позвал в кабинет, закрыл дверь:

– Не обращай внимания. Клара такой человек. Для меня главное: Наташа тебя любит. Значит, так тому и быть.

Так и остался я в ее комнате, хотя долгое время и выходить-то лишний раз опасался. Когда в доме были иностранные гости, тесть вежливо просил развести их после позднего ужина на его служебной машине. Развозил. Однажды, когда мы были одни дома, Наталья взяла за руку, усадила в гостиной, поставила пластинку:

– Слушай. Это «Как соловей о розе». Папина песня любви.

Я слушал сладчайшую мелодию: «Звезда моя, краса моя, ты лучшая из женщин…» и в эту минуту догадывался, что Наташа говорит музыкой отца что-то важное. Ей, далекой от сентиментальности, так было, наверное, легче, удобней и весомей сказать о своих чувствах. Но этого момента было достаточно, чтобы соединить нас на много лет. Нам было по 25 и родились мы с ней в один год, в один месяц и один день…

Я еще долго буду озираться вокруг себя, как бы запоминая незнакомую дорогу, на которую выбросила меня судьба к 25-ти годам. Москва, ВГИК, Наташа – это впечатления посильней заграничных, от которых заходилось когда – то сердце. Там, в тех рейсах, по чужим городам мы как по музеям ходили. Но всегда возвращались домой. А сейчас здесь, в Москве, стало быть, мой дом? Трудно было привыкнуть к этой мысли. Тем более, что и ВГИК и семья известного всей стране композитора не могли так вот вдруг стать привычным мне, родным домом. В мой дом, например, не могли бы запросто зайти великая, спокойно несущая свою славу первой певицы мира Мария Калас, или насмешливый и острый на язык легендарный Мстислав Ростропович с надменной красавицей Галиной Вишневской.

Не могла бы сесть за мой стол и Лина Ивановна, худенькая подвижная, многострадальная вдова композитора Прокофьева. А в этом доме она как член семьи. Когда Лина Ивановна вернулась из заключения, ТНХ выхлопотал ей пенсию и квартиру из фондов Союза композиторов. Прокофьев был его кумиром, и лично заботиться о Лине Ивановне он считал своим долгом. Меня она поразила тем, что однажды поставив рядом два стула спинками друг к другу, оперлась на них прямыми руками и подняла стройные ножки в прямой угол:

– А ты так сможешь, молодой человек?

Ей 70 и лагеря за спиной, мне едва тридцать и я гимнаст. Ей мой угол нравится. Ей вообще нравятся молодые люди. И это помогает мне перестать смущаться.

Одним из первых известных стране людей, проявивших внимание к новому лицу в доме Хренниковых, был знаменитый автор песни «Пусть всегда будет солнце» Аркадий Ильич Островский. О таких говорят, душевный. Человек из мира музыкантов, игравший в оркестре Утесова, он на всю жизнь остался, что называется, своим в доску. Он чувствовал мою стесненность, смущение и подбадривал: