Имя Твоё - Михаил Богатов

Но дабы не только простоты отупляющей избежать нам, но и слащавости душеспасительной, а слащавость эта, надо сказать, не делает дело души спасения неподлинным нисколько, но избегнуть её нам сейчас всё же требуется, и потому мы сейчас как раз обратному, к только что изложенному, обратиться намерены, не как другим помогая, о себе заботиться можно, но к тому, как от других, в твоей душе никчёмной поселившихся, избавить душу свою, и тело своё от наслаждений, телом другим ему предательски доставляемых. Здесь уже никакие слова помочь не могут вследствие всесилия чувств ощущаемого, и это не только у людей сентиментальных, но даже у черствых быстрее проявляться способно, ведь сентиментальный увлечения свои быстро менять способен, хотя никуда они не исчезают насовсем, и хлещут пошибче плети в самые даже беззаботные миги жизни их сентиментальной, чёрствые же постоянно, не под плетью конечно, но в нытии игольного уколения пребывают. Избавление от другого, прежде близкого человека, возможно любимого даже, откуда нам знать, лишь Господь знает, что есть любовь, ибо Он она Сама и есть, Себя стало быть только Он знает, а мы знать ни себя, ни Его до конца не можем, а можем себя пестовать, а в Господа веровать, ещё же лучше Господу веровать; избавление от другого, если уж об этом, а куда без этого, обстоятельствами случайными обусловленное, как, впрочем, и встреча с другим изначально, в нужду изгнания настоятельную обращаться с необходимостью может, когда плеть сентиментальная свистко по лицу хлещет, либо игольные уколения чёрствые к животу прикрепляются, до обоих оснований позвоночных окликая; и оборачивается тогда-то всякое избавление, обстоятельствам предоставленное, изгнанием активным души чужой, да и не из комнаты бездушной или тела больного какого, тоже чужого, а из себя самого экзорсизм творить надобно, безапелляционно, стало быть, себя комнатой бездушной представлять, и телом каким больным и чужим одновременно, да решительно и бесповоротно представление оное ставить следует, пока оно само тебя не свалило. А всякие бесповоротности решительные инерции есть, либо чёрствость, либо бегство, но чаще всего, одно, в трёх единое ипостасях неподлинное, и вся эта монстрица на изгнание активно направляется. Плеть хлещет иль игла колется, равно нудит особенно тогда, когда другой, может быть любимый, которой внешне по случайностям обстоятельно выставлен из жизни вроде уже, жить себе сам позволяет, да и не для того, чтобы доказать что, например, из чувства мести недостойного, ибо прощением руководствоваться требуется в жизни здешней, тем паче тамошней, а просто потому жить себе позволяет, что любимый бывший, из жизни тем вычеркнутый, кто любил его прежде, живым и далее остаётся, а не умирает вследствие оставления его нами. Ежели ребенок у кого случился, то сердце родительское знает чувство это с доброй стороны, не всё ж пеленки ему менять да за руку водить кушать, ан нет, характер и предпочтения всяческие от родителя неизвестно порождаемые дитя себе заводит, само изначально того не ведая, и родителей, соответственно, не оповещая, и свободным становится, можно сказать, в этих вещах тогда уже, когда взгляд свой несмышленный на лице материнском или же отцовском сдержать безуспешно пытается, или же когда заявляет, песочницу покинув впервые, что друзья у него новые появились, и это он серьёзно о детях тех людей, с которыми молодые родители ещё сами познакомиться не смогли, так дети малые уже заставляют себя всерьёз вкупе со сверстниками своими воспринимать и выставлять, даже если совочков и машинок дело касается изначально, но дело то серьезнее некуда; но то удары всё добрые и такие же уколы приятные тут ощущение себе находят, тешится ими родительское чутьё новое и необычное, этими самыми хлёстами и иглами зарождающееся. Но могут быть, и непременно случаются, до чувства родительского приятного ещё ранее, недобрые плети и уколы самостоятельной свободой чужой жизни вызванные, это когда любимый прежде человек оказывается другими, не назло, а сам по себе, и вполне возможно счастливо и тихо, любим, и даже взаимностью этим другим отвечает, и это после другого сердца отзывчивого и души гостеприимной, хотя ныне сердце к нему оглохло, и душа на порог не пускает, но и что ж, прежде же было иначе, и как это всё неблагодарный другой, любимый может, прежде, забыть мог, не ясно, и хлещет плеть, и иглы закалывают, и нет конца их ударам и уколам, и на избавление обстоятельствами полагаться уже никак нельзя, силы нет никакой, а стратегию изгнания активную применять надобно, и не к другому, ну не убивать же его, а к родному себе, и понимание тут случается, что себе не принадлежишь, а другому всецело, коего отпустил прежде, а ныне так и упустил бесповоротно, и себе уже сам не родня, если и был прежде братом себе, или сестрой, или отцом, или матерью, или сыном, или дочерью, теперь это уже совсем не так всё.

И на автомобиле своём едет человек молодой с именем апостольским Андрей, на дорогу глядит взглядом несколько отрешённым, что правилами дорожного движения не поощряется, хотя и не прописано нигде, что надобно и насколько именно внимание дороге оказывать, ведь надо просто внимательным быть, как будто быть внимательным просто, не каждый это умеет, но не размышляет сейчас Андрей о правилах дорожного движения, и не потому, что знает их превосходно, не в последнюю очередь потому, что внимательным быть, вопреки сложности задачи этой, умеет, несмотря на возраст свой молодой и имя свое апостольское, и не потому, что правила эти, вследствие знания их, у него сами собой исполняются, и думать о них не надо даже, а лучше даже не думать о них, иначе запутаешься, как то часто случается с теми, кто слова грамотно выписывать умеет сложные, но до тех лишь пор, пока внимание своё на слове каком не остановит, и без словаря тогда уж никак не выпутаться, а тут дорога ведь и опасность для жизни серьёзная более, чем слово написанное орфографически калеченным скажется, здесь нависает с каждой секундой угроза иного совсем калечения, как тот вон знак поворота светоотражательный в фарах автомобиля твоего, вечер ведь, сумерки пятницы Страстной везде наступили уже, и дороги, по которым молодые люди с именами, пусть и апостольскими, но ездят, их это тоже, дорог и людей молодых, касается; но и не об этом сейчас Андрей. Скорее в сумерках души собственной светоотражательный знак ищет, да понимать не желает никак, что душа его Господом, сплошь из таких знаков состоящая, и сотворена, однако чтобы свет знак такой отразил, свет надобен, сами по себе ведь даже верные указатели ничего указать не способны, а без света сверкать изначального и твоего собственного могут лишь рекламные неоны, коих в душе твоей дельцы всякие без твоего ведома понаставили, и видишь этот неон ложно заманивающий в душе своей отчётливо, и чем меньше в ней света и дня, тем больше неон тот различимым становится, и света никакого для этого не требуется, а вот коли был бы, то не пропускал бы непрестанно знаки стоп, объезд и сбавь скорость, и доехал бы туда, куда не дельцам надобно, но куда в согласии с Господом свет души от рождения изначально устремлён был, пока аккумулятор отзвывчивости не сел оттого, что много неоновым заманиваниям следовал, важного не примечая.

Довольно долго уже Андрей Марфу не видел, да и теперь он не к ней едет, а к товарищу своему, или же к тому, кого товарищем назвать можно, за других неимением, но всплывает разделительной полосой Марфа, не ставшая ему нужной, да так неожиданно, что ни она, ни он момента этого должным образом встретить не смогли, пропустили, хотя как встретишь такое: ежели ждёшь, тем самым пропустил уже почитай, а ежели не чаешь, тоже пропускаешь; следовал Андрей совету отца Георгия, священника Марфиного, упокой Господи его душу, мы от себя добавляем здесь, ибо Андрей о душе отца Георгия мало ныне печётся, да и душах вообще чьих-либо, телом он ныне озабочен, и своим более любого чужого, ибо стало оно почему-то чужее любого чужого, которые, ежели они девичьи только, и даже более женские, чем девичьи, он получше своего чувствовать сподоблен. Да и ныне, вон, на дорогу смотрит, Марфа мерещится, а телом возбуждение ощущает, и не оттого, что о Марфе против воли думается, о теле её желанном, и уж не оттого точно, что на дорогу глядит, что странно было бы, хотя в мире сём всякое случалось, случается, и ещё более случится, и ежели животнолюбы от животных, а фетишисты от предметов всяких неодушевленных могут выброс семени своего осуществлять, то почему бы от полосы этой разделительной вот, в самом деле, как она прямая и белая по асфальту шершавому обещающе движется, чуть отклоняясь и вибрируя, в самом деле, всякое случается, но не с Андреем сейчас, а ежели с ним такое впоследствии наблюдаться будет, то мы надеемся, что с ним дела к тому времени уже не будем иметь, либо же умолчим об этом странном удовольствии скромно, ибо никак оно нашего рассказа не касается. А вот то, что Андрей видит одно, думает о другом, а третье чувствует при том, это рассказа нашего недостойного и не только рассказа, весьма даже касается, и трудно себе представить силу касательства этого странного, ведь иначе только в книгах плохих бывает, когда смотрит герой на девушку, думает при этом о ней, и ещё от этого всего кошмара возбуждается. Это всё легко себе пыткой вообразить, достаточно читателю посмотреть на что-нибудь, и заставить мысль свою от этого предмета рассматриваемого никуда не отклоняться, да не сойти с ума мы ему ещё пожелать на прощание можем, ведь читатель у нас один, а слушателей и того меньше, один и терпеливый, а такими читателями не бросаются, поди подыми эту тушу, не бросаются ими на психиатров всяких, ведь тем и алкоголиков с наркоманами хватает, книг которые давно уже никаких не читают, а ежели и читают, то уж точно не эту. Не бывает такого единения, к сожалению, и Андрей это знает хорошо весьма, и не только это, ведь даже находясь в постели с девушкой какой и, можно сказать, изнутри её чувствуя, частично весьма, но тою частью, которая в такие мгновения всё чувствование на себе одной съединить способна, даже в этих случаях неспособность наблюдаема думать о том, что делаешь, ибо в противном случае ничего делать, особенно того, что вот сейчас делаешь, не захочется; не говоря уже о том, что мысли твои далеко весьма, и не только от действия тобой непосредственно совершаемого, витают, но и от девушки этой близкой, не близко находятся; тут можно предположить, конечно, что Господь так непременно поступил и устроил, дабы человек делом продолжения рода занимаясь, как раз не мог о нём, о деле этом, да и о роде своём также, в этот момент помышлять, ибо опасность велика, что дело это само по себе человека увлечь в итоге сможет, что конечно же и произошло, и происходит, и ещё как произойдет, но, однако же, нет, не обмануть Господа, не этим делом мысли даже тех, кто себя без этого дела представить уже не в силах, заняты, но другими, хотя ум наш и убедил себя в том, что эти другие мысли напрямую с этим делом увязываются, и без этих мыслей дела этого помыслить особенно те, кто его весьма почитает, уже не могут, хотя и другие эти мысли весьма, и далеки очень даже, например, тем как подруга той, с кем ты сейчас это дело делаешь, сказала тебе, пока той, с кем ты сейчас дело это делаешь, не было рядом, что та, с которой ты сейчас дело это делаешь, в восторге и по-дружески секретно рассказывала ей, как ты это превосходно с ней дело это делаешь, что значит: как той, с кем ты сейчас дело это делаешь, от этого дела с тобой хорошо, и что сама подруга давно хотела с тобой дело это сделать, и ждёт от тебя назначения времени только, а место для этого дела у неё всегда готово во всех, двух возможных, смыслах; и даже ежели никогда этого времени ей не предоставишь, подруге этой, зато теперь и именно теперь, когда дело это делаешь, не сама подруга даже изначально, но лишь то, как она тебе это предлагать осмелилась, мысли твои занимает, и позволяет органы соответствующие не только в надлежащей форме удерживать, но даже сверх обычного к усердию склонять, пока мысли яростно от интонации подруги той, с которой дело это сейчас делаешь, к подруге её переходят и незаметно для тебя самого, не говоря уже о той, с которой сейчас дело это делаешь, подругой этой эту самую вот подменяют; и всё это из одной интонации только, и в мыслях своих что делаешь уже непонятно совсем, голоса слушаешь, подруг подкладываешь, собой восхищаешься или ещё что, и от этого то, что ты сейчас делаешь, ещё лучше делаться способно. Если это, конечно, не плохой роман, а жизнь наша никчёмная, а это она, несомненно, в рассказ наш выписанная, как выше выяснилось уже, фантастический весьма, и знает обо всём этом разладе человеческом молодой человек с именем апостольским Андрей, но и об этом не думает вовсе, ибо знание себя к тому разладу троичному четверицей дополняет, видим одно, думаем о другом, чувствуем третье, а знаем и вовсе четвертое, поди сыщи единство это осьминожье. Не бывает таких людей, у коих всё это различное в единство сходится, не бывает, но мы всё же давайте попробуем встретим его, почему бы и нет, ведь нас самих тоже нет, и творим мы, как водится, из ничего, и почему бы не теперь, здесь и сейчас, не ввести нам такого героя нового, знакомьтесь пожалуйста: Брут, имя такое древнее, римское, в жизни на земле русской так вовсе не называют, но могли бы ведь и назвать, ежели народился бы такой необычный герой плохого романа плотью весьма не скверной облачённый, а в рассказе нашем единство немыслимое четырьмя буквами Брут, единство видимого, мыслимого, чувствуемого и знаемого, явиться вполне может, может и отныне даже обязано весьма; упомянем здесь кстати ещё и то, что Брут этот сам весьма кстати, впрочем как и всё тут, приходится, ибо это никто другой как товарищ, к коему Андрей в сумерках пятницы Страстной приехал, а ежели и не товарищ, то никого кроме него Андрей товарищем назвать не мог бы, и мы Андрею вполне доверять должны, ведь у него кроме Брута товарищей нет, даже если и Брут не товарищ, а у нас тут кроме Андрея вообще живой души нет, во дворе этом, где Брут живет, а ежели душа Андрея не живая вполне, то живее её тут ничего не намечается. Единственное, что мешает её жизнь ощутить книжную, это её жизнь действительная, поскольку как быть с этой разобщённой четверицей; как здесь быть не ведаем, ибо нас самих здесь, как впрочем где угодно, нет, а Андрей вон уже подъехал куда ехал, и машину остановил свою, и фары погасил, впуская сумерки пятницы Страстной повсюду и делая их всеохватными.