Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич

Саматов собственноручно потушил свет и вышел из палаты.

Часов до трех ночи Чиберкеева лежала молча. Но вот за открытой дверью опять замелькала черная тень Исмагила. Сперва слышались его шаркающие шаги, потом мимо двери мелькал странный силуэт. Раз от разу эта тень все больше пугала Чиберкееву и стала казаться призраком. Чтобы не закричать, она прикусила край одеяла. Но грудь готова разорваться от боли, в желудке горит. Она изо всех сил сдерживалась, боясь, что ее на самом деле переведут в изолятор, но боли стали невыносимы, она истошно закричала: «А-а-а!» Как раз в эту минуту в коридоре что-то загрохотало, забилось: у Исмагила начались сильнейшие болевые спазмы.

Первой проснулась Асия. Когда она открыла глаза, Чиберкеева в белой рубашке стояла на кровати во весь рост, прижавшись к стене. Вдруг она начала приседать и, постояв немного на полусогнутых ногах, рухнула на кровать.

Асия начала искать под подушкой ручку сигнальной лампочки. Ручка куда-то закатилась. Наконец нашла, принялась сигналить. Сестры и санитарки, занятые бившимся в припадке Исмагилом, не сразу заметили сигналы. Но вот вбежала Лена, зажгла свет и тут же бросилась вон из палаты.

Аниса Чиберкеева была мертва.

11

Больница как бы погрузилась в траур. Санитарки, сестры, врачи — все ходили понурые, опустив глаза, лица у всех сумрачные, разговоры ведутся вполголоса. Обычно Диляфруз своей быстрой, легкой походкой, ласковой улыбкой оживляла настроение в палатах, вносила бодрость. Сегодня и она ходит как тень. Ни на кого не взглянет, не поднимет длинных ресниц, лучистые глаза ее заволоклись печалью. Притихли и больные — кто мог сказать, что творилось в эти минуты в их сердцах?

На улице тускло, холодно. Темно-синие тучи закрыли солнце; в саду между голыми ветвями деревьев свистит ветер. Его вой слышен во всех палатах, вселяет в больных еще большую тревогу. Их взгляды, устремленные в потолок, становятся еще тяжелей и мрачней. В такие минуты лучше не смотреть в глаза больным: они глубоко погружены в свои нерадостные мысли, остались наедине со своим недугом.

В кабинете главврача Алексея Лукича Михальчука идет утренняя планерка. Михальчук заботливый, по-своему старательный человек. Но он малодушен, мнителен, несчастье подавило его — и он совсем растерялся.

Врачи слушают объяснения Салаха Саматова, который дежурил в те часы, когда умерла Чиберкеева. Он старается свалить всю вину на больную; дескать, если бы она не была такой глупой, не стала бы пить зелье, беды не случилось бы.

— Почему вы считаете, что она умерла от разрыва сердца, испугавшись бродившего в коридоре Исмагила? — спросил Абузар Гиреевич. — Вскрытия еще не было, но, по-моему, она умерла от отравления. Убедившись, что больная выпила снадобье, вы должны были немедленно сделать ей промывание желудка и принять меры против возможного отравления.

— У меня создалось впечатление, что она просто одурманена или даже пьяна и до утра протрезвится, — отвечал Саматов. — И потом — ведь это не единственный случай в медицинской практике… — В глазах Саматова замелькало смущение, он начал оглядываться по сторонам, ища поддержки.

— Есть показания, что больная начала беспокоиться с одиннадцати часов вечера, — продолжал неумолимо изобличать профессор. — Она требовала позвать меня или Магиру-ханум. Почему вы не дали нам знать о требовании больной? Откуда у вас такая самонадеянность?

— Абузар Гиреевич! — крикнул Саматов. — Беспокоить вас среди ночи!..

— Когда больной в тяжелом состоянии, для врача не существует ни дня, ни ночи! — резко оборвал его профессор. — Вы должны это знать, Салахетдин. Вообще непонятно — что вы сделали для спасения больной. О чем вы думали?

— Я сделал все от меня зависящее, Абузар Гиреевич! — из последних сил оправдывался Саматов, впрочем не сбавляя развязности. — Чем обвинять меня во всех грехах, лучше навели бы I порядок в отделении Магиры Хабировны. А что смотрела Гульшагида Сафина, которая дежурила днем, когда больным приносили передачу?..

— Салахетдин, — опять перебил его профессор, — не пытайтесь уйти от ответственности. О порядках в больнице будет особый разговор… Разговор пойдет и о том, почему мне не докладывали об исключительно угнетенном состоянии больной за последние дни. Со всех спросят ответ. А сейчас мы говорим о другом. По-моему, можно было спасти Чиберкееву в эту роковую ночь. Вы этого не сделали, Саматов! Это — позорное равнодушие! Больше того — это преступление! Я думаю, вы и сами должны согласиться с этим… Вы, Салахетдин, не можете больше оставаться лечащим врачом. Вам нельзя доверять самое дорогое — жизнь человека. Нельзя!

Заносчивый, спесивый и столь же беззаботный Салах теперь заскулил, как испуганный пес:

— Разве я один виновен… Вы хотите свалить на меня одного общую вину, сделать меня козлом отпущения…

— Нет, Салахетдин, это не так: виноваты и я и Магира-ханум. Может быть, и Гульшагида что-то недосмотрела… Повторяю — все будем отвечать. Однако в решительную минуту больная была в ваших руках, и вы отнеслись к ее судьбе равнодушно, черство. Вот в чем дело!

— Вы всегда меня…

— Согласен — это не первое предупреждение! Если бы вы были более серьезны, чувствовали свою ответственность, давно сделали бы для себя вывод. Тогда не произошло бы и этого несчастья.

Саматов с надеждой посмотрел на Алексея Лукича. Главврач знал, что у Саматова есть сильные покровители вне больницы, и обычно избегал выступать против него. Но сегодня даже он не решился открыто защищать виновного.

Саматов попытался пустить в ход последние средства, не раз выручавшие его в трудные минуты.

— Вы просто мстите мне, — заявил он, не моргнув глазом.

— Надо все-таки уважать и себя и коллег, Салахетдин! — с глубокой обидой ответил за всех профессор. — Наглость не украшает человека.

— Нет, дорогой профессор! — перешел в наступление Саматов. — Вы сегодня взваливаете всю вину на меня, вместо того чтобы обвинить Магиру Хабировну и Сафину. Вы пристрастны! Делите врачей на две группы: одни — ваши любимчики, это те, кто низкопоклонствует перед вами…

Врачи гневно зашумели. Даже нерешительный Алексей Лукич поднялся с места и, побагровев, сказал:

— Салах Саматович, сейчас же извинитесь перед коллегами и прежде всего перед Абузаром Гиреевичем!

Салах, насмешливо глянув на него, ответил:

— Я не трус, как вы! Я сумею, где надо, сказать свое слово!..

Теперь и планерка была воспринята в больнице как еще одно чрезвычайное происшествие.

О смерти Чиберкеевой велось много разговоров и споров среди врачей, приехавших на усовершенствование, — такое из ряда вон выходящее событие не могло пройти бесследно.

Гульшагида, явившись в понедельник в больницу, еще не знала, что ее имя тоже упоминалось на планерке. А узнав, оторопела. Побежала к Магире-ханум. Но в терапевтическом отделении ее не было. Заглянула в палату медсестер. Здесь одиноко сидела очень грустная Диляфруз. Гульшагида заметила, что девушка украдкой вытирает слезы.

— Расскажи толком, Диляфруз, что случилось? — недоумевала встревоженная Гульшагида.

Диляфруз ответила очень странно:

— Скоро все узнаешь. Наверно, тебе и самой захочется плакать… — Встала и вышла.

Это было сказано с глубокой обидой и болью. Недружелюбный, холодный взгляд, брошенный девушкой через плечо, особенно поразил Гульшагиду. Что же это такое? Неужели она чем-то неосторожно обидела Диляфруз? Или тут скрыто что-то более серьезное, еще не известное Гульшагиде?

Она вышла в коридор. На диване у окна сидела Асия, опершись о подлокотник. Она задумалась, рассеянно смотря в окно.

— Почему ты сидишь в одиночестве такая грустная, Асенька? — спросила Гульшагида, хотя и у самой было тяжело на сердце.

— Не могу войти в палату — все Аниса-апа перед глазами. Когда была жива, терпеть ее не могла, а теперь жалко… — Асия утерла слезы кончиком рукава. — Вот и Диляфруз тоже…