Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

крупнокалиберных пулеметов. И тут один из «юнкерсов» задымил. Сваливаясь на

крыло, он поспешил за лес. Другие самолеты убрались вслед за ним. [60]

На переднем крае ликовали: «Так их, чтоб неповадно было!» Раздалась команда:

«Приготовиться к отражению атаки!» И все вокруг замерло.

Из леса, одновременно слева и справа, выползли танки и танкетки. Сверкая

гусеницами, разворачивались, шли на сближение друг с другом. В голову вырвался

танк, сзади выступами к нему подстраивались танкетки. Так и двигались они, семь

машин, в строгом порядке, словно на смотру.

— Излюбленный прием, пресловутый танковый клин, — проговорил командир

батареи. — Расчет на слабонервных.

Артиллерийские разрывы стеной встали перед нашей обороной. Но не рвались,

скорее, гулко хлопали снаряды, испуская струи ржавой пелены. За дымовой завесой

один за другим рванули взрывы. Это свое первое эхо подало наше минное поле — там,

где два дня назад наш КВ вел свой поединок с вражескими танками и мотопехотой.

Уносило дым, и сквозь поредевшую завесу стало видно, как на поле застыли две

изувеченные танкетки. Но передние машины, а за ними грузовики с пехотой и

мотоциклисты по-прежнему мчались по ржаному полю. Что теперь врага остановит?

Но вдруг впереди танкеток, взметнувшись ввысь огненным столбом, встало

желто-белесое пламя.

— Наш «фейерверк» заработал! — вскрикнул лейтенант Григорьев. — Он как

огневой налет!

Там, на поле, казалось, уже горело все — и сереющие посевы, и сама земля.

Высокие ржаные стебли пылали, и среди них вскакивали конусообразные языки огня.

— Что там происходит? — спросил я у Григорьева.

— Как говорится, продолжение следует в более широком масштабе! — весело

ответил командир батареи. — Степан Михайлович подсказал, а Максунов постарался —

где-то в местечке раздобыл бочку керосина. И вот ее подожгли бикфордовым шнуром.

А на поле разбросаны бутылки с бензином. Все, словом, просто и значительно!

Гитлеровцы между тем метались в суматохе. Задние танкетки, огибая подбитые и

горевшие, устремились было вперед, но их встретило огнем наше передовое охранение.

Оставив на поле еще одну машину, фашисты все-таки приблизились к нашему

переднему краю, но действовали [61] уже неуверенно. Их расстреляли в упор наши

пушки-«сорокапятки».

В горящей ржи, словно звери в ловушке, надрывно ревели моторы. Автомашины с

пехотой кидались из стороны в сторону, но всюду наталкивались на бушующее пламя.

Сквозь огонь и дым до нас доносились отчаянные гортанные вопли. Лес, затуманенный

дымовым покрывалом, молча взирал на эту геенну огненную.

Резко и часто стреляли полковые «сорокапятки», добивая танкетки. А на ржаном

поле все сильнее выл огонь, трещало горевшее зерно. Всепожирающая стихия бушевала

долго и неистово.

* * *

Конечно, мы гордились победой над врагом. Но невольно думалось: как

смириться с мыслью, что после этого успеха мы остались на прежних позициях, не

преследуя разбитого противника? Грешным делом, нам, победителям, даже не

пришлось взглянуть на свои боевые трофеи!..

И вдруг, как снег на голову, весть: мы отходим! Ее мы переживали остро,

болезненно. Нам, командирам, сложность такой ситуации в доступных рамках

становилась понятной. Однако у рядовых бойцов само по себе возникало недоумение: в

чем дело, почему?

В военных училищах тактику отходов мы почти не постигали. Даже

оборонительные бои у нас отрабатывались слабо, в общих чертах. Теперь, на войне, все

это предстояло восполнять в боях, необычных и тяжелых до крайности.

Вместе с тем нельзя не сказать, что занявшее основное звено в нашем военном

воспитании предпочтение наступательному духу, конечно, сыграло свою

положительную роль. Мы, солдаты сорок первого года, не оглядывались назад даже в

кризисных обстоятельствах. Трусы и негодяи, что составили лишь единицы — не в

счет! Пусть скажет, что это не так, тот, кто честно прошел свой тернистый и

доблестный путь по дорогам страданий и побед тогда, летом 1941-го!

Вскоре к нам прибыл начальник артиллерии корпуса полковник Кушнир —

коренастый крепыш с кавалерийской выправкой. Говорили, незадолго до войны он

возглавлял училище артиллерии особой мощности и питает к орудиям тяжелых

калибров особые симпатии. [62]

Теперь, вышагивая перед нами, он медленно выговаривал:

— Не надоело, боевые друзья-товарищи, отдуваться за пехоту? Слыхал о ваших

действиях в тылу противника. Геройски отбивали атаки врага! Похвально, разумеется.

Но если принципиально, с профессиональных позиций? Рискуем ценными кадрами

командиров-артиллеристов!

Снял фуражку, вытер платком крупную бритую голову.

— Мною испрошено разрешение. Пока коммуникации отхода не заняты

стрелковыми соединениями, вам надлежит выдвигаться на дорогу и следовать в район,

где полк в полном комплекте займет боевой порядок для последующих действий.

Кушнир взглянул на наш строй, небрежно козырнул:

— До встречи на огневых позициях, боевые друзья-товарищи!

Едва мы появились в расположении, к нам бросился Козлихин с газетой в руках:

— Не читали, товарищи командиры? Товарищ Сталин обратился к народу и

армии. Вчера, по радио.

— Ну-ка, ну-ка! — загорелся политрук.

Быстро пробежав глазами по строчкам армейской газеты «Боевой поход»,

Ерусланов сказал Козлихину:

— Собирай бойцов! — повернулся к лейтенанту Григорьеву: — Не возражаешь,

комбат?

Итак, товарищи, нападение фашистской Германии на нашу страну продолжается.

Враг рвется вглубь, захватывая и уничтожая города и села, убивает и порабощает наших

людей. Что ж? Как сказал товарищ Сталин, на злодейский замысел фашистских

людоедов наше государство, многомиллионный советский народ ответят Великой

Отечественной войной против германского фашизма.

Политрук заглянул в газету, затем продолжал:

— Среди нас не должно быть места унынию и какой-либо панике, суждениям об

успехах фашистов и наших неудачах, которые мы тут, в действующей армии, иногда

испытываем. Теперь сообщу главное: мы отходим на новый оборонительный рубеж.

Среди бойцов зашелестел шепоток. [63]

— Подчеркиваю, это не отступление, а отход по приказу свыше. Силы наши

неисчислимы. За нашей спиной развертываются миллионы. Они спешат к нам на

помощь, и до их подхода мы должны выстоять перед врагом, каким бы сильным и

наглым он ни был. За наше правое дело будем насмерть бить кровожадных фашистов.

Победа будет за нами! Кто желает высказаться?

Взял слово лейтенант Пожогин. Заволновался, и, как всегда в такие минуты, у

парня на лице заалели веснушки.

— Как могли, воевали за пехоту. Но я — командир огневого взвода. Жду не

дождусь, когда обрушим на головы фашистов наши тяжеловесные снаряды. От них

жарко станет врагам!

4

Четвертого июля, прикрываясь сильными арьергардами, наша 5-я армия начала

отход, вытягиваясь правофланговыми корпусами на дорогу Сарны — Олевск — одну из

основных коммуникаций в здешней округе.

Полили затяжные дожди, и шоссе со старым, изношенным каменным покрытием

стало совсем непригодным. Узкое возвышение дорожной насыпи превратилось в

раскисшее месиво. Единственное облегчение принесло ненастье — над нами, как

прежде, не висели немецкие самолеты.

Наш путь пересекали широкие и полноводные реки Стырь, Горынь, Случь со

множеством затонов и притоков. Вокруг раскинулись Пинские леса и болота. За ними и

дальше на север, за Припятью, гремели ожесточенные бои в Белоруссии, где, как скупо

сообщалось в военных сводках, врагу удалось проникнуть на значительную глубину,

захватить Минск, выйти на подступы к Смоленску. Противник, таким образом, обтекал