Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

Лидия Эльдаровна и формировала ее тягу к истории, припасая к ее приходу исторические романы.

— Она теперь больше пишет.

— Что же, вместе небось над исторической повестью работаете?

— Знаешь, Ниночка, мы ведь с ней не живем.

— К-как это? — В ее взрослом сознании Вавилон и Эльдаровна были неразделимы, едины, как памятник архитектуры.

— Вот так — не живем. Как случается в жизни? Встретил другую, полюбил. А она теперь вот пишет туда-сюда.

— Куда — туда-сюда?

— Ну, везде. А мне давно надо бы уйти. Что это за жизнь — без детей? Кстати, Люда твоя одногодка! — Вавилон Спартакович оценивающе оглядел Нину Ивановну. — Только ты взрослей ее выглядишь.

— О, в нашем возрасте уже говорят — старей.

А сама думала: дикость какая-то!

— Ну, а ты как считаешь, правильно я сделал? Меня-то все в совхозе осуждают, с работы пришлось уйти, ну и другие неприятности, Лиде все оставил. Но она собирается в Тюмень, у нее тут родственники…

Они еще о каких-то деталях говорили, и разговор этот был похож на пеструю мозаику, которая тут же распалась с уходом Вавилона Спартаковича.

Зачем? Зачем она ему написала прошлой осенью? Жила бы ощущением детства, восторженно-романтично вспоминала Вавилона, не обращая внимания на то, что забыла размытые временем черты лица Эльдаровны.

А теперь она неотступно думала о Лидии Эльдаровне, и память не расставалась с тем, что сохранилось в ее глубинах. Это был какой-то запутанный клубок мыслей, обрывки и очень длинные, а между тем в сердце словно кто гвоздиком ковырялся и было отчего-то стыдно, словно ей предлагали посмотреть весь мир, а она лишь высовывалась в форточку наспех, понимая, что теряет многое, а сделать с собой ничего не может. Стыдно было того, что именно с ней пришел советоваться Вавилон, да и то не советоваться, а самоутверждаться.

Вечером она плакала, а Миша нервничал. Потом пообещал сходить объясниться с директрисой, но тут Нина Ивановна выкрикнула, что он ничего не знает и не понимает, но Миша ответил, что все знает и понимает, если ему объясняют по-человечески.

И Нина Ивановна объяснила. Она показывала Мише, а не Вавилону удостоверение, фото, рассказывала до самой полночи о кружке, о своей любви к Вавилону.

— Ну, рыбка ты моя, все в кого-нибудь в школе влюбляются. Я был влюблен в седьмом в Светку Зыкову, в восьмом она на две головы меня обросла, вот и вся любовь. Это жизнь, и пора даже пятку выдернуть из детства.

Нина Ивановна вроде понимала, что муж все правильно говорит, но согласиться не могла. А как же идеалы? Как же святое чувство к любимому учителю?

— Но он же не просто учитель. Пойми ты! Он же еще и мужик. Не утоленный отцовством мужик! — доказывал, пыхая «беломориной», муж.

Она притихла, уткнувшись в его плечо, обняв за шею, припав всем телом к его горячему боку. Она понимала — с Мишкой надежно, Мишка все умеет объяснить с точки зрения житейской философии. Он и в технике безопасности работает потому, что много командировок на Север. Оттуда он привозит клюкву и бруснику, кедровые орехи и рыбу. Работа — на его полсилы. А зачем ему еще какую-то другую? Гореть синим пламенем на работе и ничего не доносить в себе до дому? Вот уж дурость! А кто с сыном будет каравеллы мастерить? Нина Ивановна понять могла, но вот принять все эту «жертвенность» мужа как-то не хотелось. Может, с жиру она бесится, как принято говорить про женщин, у которых мужья не пьют, не курят, влево-вправо не суются, а они все недовольны?

Незаметно она уснула. А утром вышла из дома и увидела, что листьями за ночь сильно завалило асфальтовую дорожку. Чуть движение, малый порыв ветра — и срываются новые листья. И вдруг из глубины памяти выплыло лицо бабушки. Бабушка, провожая Нину в школу, выглянула в окно и пожалела внучку:

— Ох, Нинка, дождина на дворе, ветрина. Така ли падера! — и велела одеваться теплее.

Она отчетливо вспомнила то давнее утро, когда шла под дождем в школу, а мокрые листья шлепались под ноги, липли к щекам, к обнаженным рукам. Хотелось, чтобы это побыстрее кончилось, а порывы ветра, как назло, шлепали о тело тяжелые листья.

Забытое словно придвинулось, опахнуло холодом. Нина Ивановна вспомнила о письме школьной подруги Надьки Деминой, приглашавшей приехать с сыном на зимние каникулы. Все же, мол, почти двадцать лет не виделись.

Нина Ивановна зябко поежилась, передернула, как в ознобе, плечами и вслух сказала:

— Никогда!

Любушка-Любаня

В тридцать седьмом году с Сибирского тракта в Куярову частенько сворачивали заночевать проезжие люди. Заночевав, порой так и оставались. Заметно прибавилось в деревне тогда народу.

Кузьмичевы, мать с дочерью, ехали в Калачинск поездом. Знали: где-то за Омском этот провинциальный городок.

Люба закончила музыкальное училище. Взяла с собой скрипку да книги по музыке.

Поезд тащился медленно. Варвара Максимовна в пути расхворалась, почернела лицом и не могла есть. Решили на одной из станций сойти и переждать нездоровье.

Станция была маленькая, только их «пятьсот веселый», самый медленный, и останавливался. На станции из вагона с узлами и узелочками вывалилась и бабка Емельянова. В Куяровой ее звали Военной. Из-за сыновей. Четыре сына у нее служили в