Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

После экспроприации на станции Дёма наша организация работала прежним порядком – мы продолжали изучать боевое дело, политэкономию, произведения Ленина, документы партийных съездов, текущие политические вопросы. Занимались с нами Эразм Кадомцев и наезжавший из Екатеринбурга пропагандист «Назар» (Накоряков)[36]. Я продолжал регулярно снабжать рабочих своего завода книгами и прокламациями.

Тем временем отношения с отчимом у меня испортились окончательно. Надо сказать, что он пытался нас контролировать, вечерами всегда открывал нам дверь сам и сильно ругал, если мы с Ильей запаздывали. Дверь запирал на крючок, и я придумал, как открывать ее снаружи, сделав незаметную, шириной в ножик, щель против крючка. Через несколько дней наш вредный старик эту щелку обнаружил, забил, а дверь стал запирать на засов. И вот, после очередного собрания мы явились домой поздно. Отец, по обыкновению отругав нас, сделал вид, что лег спать. Легли и мы. У меня в пиджаке была пачка прокламаций, которые наутро я должен был отнести на завод. Но оказалось, что отец, ощупав мои карманы, нашел прокламации и заставил младшего Саньку их прочитать (сам он, как я уже говорил, был неграмотным). Услыхав про «долой самодержавие, царя и его сатрапов», он вскипел, порвал прокламации и заорал, что выгонит меня из дома. Меня его крики обозлили, взбесил и подлый обыск, и то, что он уничтожил прокламации. Выхватив револьвер, я крикнул: «Не смей меня трогать, я сам уйду, подлый черносотенец!» – и отправился к старшему брату, жившему по соседству. Отец так перетрусил, что в полицию не заявил и целую неделю просидел за печкой, боясь, что я его застрелю из окна.

Конечно, все это я наговорил сгоряча и сильно потом раскаивался. Мне, боевику, не следовало себя выдавать. Этот небольшой инцидент обсуждали и в Совете нашей дружины. Посмеялись, как я, маленький и безусый, нашарахал бородатого медведя-черносотенца, но некоторые (например, Мячин) предлагали на всякий случай отобрать у меня оружие. За меня вступились братья Кадомцевы, особенно Михаил, который отметил выдержку и смелость, которые я, по его мнению, проявил в дёмском «эксе». Хотя за горячность мне попало и от них.

Между тем, приближалась годовщина царского манифеста 17 октября 1905 года. По своим каналам мы узнали о планах черносотенцев по примеру годичной давности устроить в городе еврейский погром с одновременным избиением студентов, гимназистов и рабочих. Уфимский горком партии решил погрома не допустить. Человек 50 боевиков, разбитых на отряды, засели по чайным и пивным. В общем, ситуацию мы держали под контролем. В полдень 17 октября в толпе черносотенцев мы явились на молебен, одетые, как лабазники – в картузах, поддевках и в сапогах гармошкой. Через Новоселова пустили слух, будто рабочие готовятся дать вооруженный отпор. Это охладило пыл черносотенцев, но окончательно их планы сорвал следующий инцидент. Во время молебна один из них нечаянно проткнул древком хоругви царский портрет, за что был немедленно растерзан толпой. Когда черносотенцы увидели, что укокошили своего, тут же разбежались. В общем, их погром так и не состоялся.

Поселившись в сырой лачуге брата, я заболел малярией и с месяц провалялся пластом, пожелтел и был чуть живой. Не то, что лечить, кормить меня было не на что. Семья брата сама жила впроголодь, а матери отчим категорически запретил помогать «подлецу и разбойнику Ваньке». На лечение мне, участнику 150-тысячного «экса», и нужно-то было рублей 50, если не меньше. Спасли меня Федя Новоселов и Вася Мясников, как-то зашедшие меня проведать. Увидев меня на полу сырой, холодной и грязной избушки, они пришли в ужас и тут же перевезли в сухую теплую комнату. Поселили меня вместе с боевиком, рабочим Ильей Васильевым[37]. Помню, спал я на кушетке под одним байковым одеялом, и когда начинала трясти малярия, долго не мог согреться. Как профессиональный революционер, из партийной кассы я стал ежемесячно получать 18 рублей, 5 из которых я платил за жилье. Остальное уходило на питание, папиросы, лекарства. В видах экономии готовили мы с Васильевым сами. Питались так: утром 3-копеечная французская булка и четверть фунта (100 грамм) дешевой колбасы; на обед картофельный суп или щи и сосиски с картошкой; ужинали чаем с булкой.

Несколько слов об этом Васильеве. В субботу, в получку он покупал шкалик водки, выпивал его и потом весь вечер сидел молча. Был он очень неразговорчив, много спал, иногда играл на балалайке и не читал ни книг, ни газет. По начитанности я по сравнению с ним был сущим профессором, и с ним мне было скучно. Раздражало и другое. Скажем, свою наволочку он менял так: покупал на гривенник аршин ситцу и поверх грязной наглухо нашивал свежую. Таким же образом поступал и с рубахой, простыней вообще не признавал и никогда ничего не стирал. Один раз принес фунта два свежей мелкой рыбешки, а у нас испортился примус. Делать нечего – стал он варить рыбу на спиртовке. Кое-как сварил, съел полусырой и улегся спать, не заметив, что лампа коптит. Утром был черный, как негр – только зубы белели. Меня это очень развеселило, и на мой хохот пришел Костя Савченко, хозяин квартиры. Увидев Илью, он тоже покатился со смеху. Этот Костя часто заходил к нам. Революции он сочувствовал, но о нашей боевой работе не знал ничего. Он мне как-то сказал: «Ты какой-то нездешний, взгляд у тебя устремлен куда-то вдаль. Мечтатель ты, что ли?». Когда он ушел, я посмотрелся в зеркало и ничего особенного в своих глазах не нашел. Глаза, как глаза.

Возвращаюсь к Илье. Осенью 1907 года он был арестован и в тюрьме вел себя недостойно – плакал, каялся. Был сослан в Березов Тобольской губернии, пробыл там месяца два, достал откуда-то денег, паспорт, украл у хозяина квартиры револьвер и бежал в Уфу. Вскоре я узнал, что он заделался провокатором, но так как знал очень немного, большого вреда нам не причинил и, в конечном итоге, по слухам, перешел в сыск по уголовным делам.

В бытность нашего вынужденного соседства партийным поручением Васильева было паять стеклянные трубки – части взрывателей для бомб. В трубку наливалась серная кислота, потом она запаивалась на специальной лампе. В декабре 1906 года, когда я несколько оправился от болезни, к бомбовой мастерской прикомандировали и меня. Лаборатория находилась в центре Уфы, на съемной квартире, в доме на углу Солдатского переулка и Приютской улицы. У хозяина дома на имя Густомесова[38], члена Совета нашей боевой организации, был снят верхний этаж флигеля. Как потом выяснилось, в соседнем флигеле обосновались анархисты, по причине неконспиративности которых наша лаборатория в конце концов и «провалилась». Нам удалось спасти часть взрывчатых веществ, препаратов и аппаратуры. Но многое из инструментов, заготовок и материалов попало в руки жандармов. Интересно, что обезвреживать обнаруженный в нашей лаборатории учебный 3-дюймовый снаряд жандармы пригласили отца Густомесова, инженера и ярого монархиста (наш Володя с ним к тому времени уже порвал).