Жизнь наверху - Джон Брэйн

Юрист даже перестал делать пометки; он поглядывал то на меня, то на своего соседа — лысого господина в очках в золотой оправе. Тирада уже вертелась у него на кончике языка: «Поразительно, как иной раз сразу можно почувствовать, с кем имеешь дело… И сколько их теперь развелось…»

Я нашел билет. Предвкушение удовольствия на лице юриста увяло. Это было розовое пухлое лицо с тяжелыми, набрякшими веками. Внезапно меня охватил страх. Никаких причин бояться не было. Я был вполне приличный, почтенный гражданин, отец двух детей, кандидат в члены муниципального совета от округа Сент-Клэр, и возвращался из удачной деловой поездки. Я имел такое же право находиться здесь, как всякий другой, почему же я чувствовал себя не на месте? За окном тянулись плоские поля под тусклым солнцем; ни единой живой души. Если бы так опустел город, я скорее мог бы это понять, но в поле-то ведь должны работать! Вероятно, этот непорядок скоро будет замечен, и кто-то вытащит из закромов двух-трех землепашцев. Или леопарда. Или слона. Или взвод солдат. Я поглядел на свои часы. До обеда оставалось еще полчаса.

Мне вспомнилась Джин. Она, кажется, была разочарована, когда я сказал, что ухожу домой; разочарована, но отнюдь не убита горем. Появятся другие мужчины и разделят с ней широкую кушетку; другие мужчины разделят с ней удовольствие и совершат путешествие со всеми остановками, вплоть до самой последней, конечной. Да, возможно, что и до самой последней. Мне было все равно. Мое путешествие с ней завело нас достаточно далеко, я утолил свое любопытство, я удовлетворил свое самолюбие. И то и другое было уязвлено, их держали на голодном пайке уже давно, теперь они не будут меня больше терзать. И никакого преступления не было совершено, ни один адвокат не сумеет извлечь из этого приличный гонорар. Я по праву занимал свое место в купе первого класса, рядом с благоразумными, солидными людьми. Я встал, достал портфель, вынул из него папку с контрактом Тиффилда и начал делать пометки, но поезд шел слишком быстро, и вагон качало так, что, казалось, он перекатывается с боку на бок. Все же я продолжал сжимать перо в руке, словно древко знамени своей фирмы.

У вокзала Виктории в Леддерсфорде не видно было ни единого такси. Я подождал немного, а потом пошел к главному вокзалу. Ветер продувал легкий пиджак, пробирал меня до костей, портфель казался неимоверно тяжелым. Я чувствовал себя бедным, усталым коммивояжером, возвращающимся домой из деловой поездки. Как это похоже на моего тестя — даже не прислал за мной машины, подумалось мне.

Чтобы сократить путь, я пошел напрямик через Ингертон-Клоз. Это был узкий проезд, который затем расширялся немного, образуя маленькую площадь, после чего вытягивался снова в тесный проулок. Мне пришло в голову, что эта часть города представляет собой как бы жалкую пародию на тот район старинных подворий, где жила Джин. Когда-то это был район особнячков — леддерсфордская потуга на Олбени,[7] теперь здесь преимущественно ютились индийцы и пакистанцы. Но им тоже предстояло прожить здесь недолго — все дома были намечены на слом. Да, в сущности, с Леддерсфордом ничего другого и не оставалось делать: все здесь слишком обветшало, чтобы это можно было восстановить, все было слишком грязное, слишком дряхлое, слишком нелепо, хаотично построенное. Здесь должен был вырасти новый город, но кто поселится в нем, когда его построят?

В конце переулка возле фонарного столба стояла кучка каких-то молодчиков. Я на секунду замедлил шаг, раздумывая, не повернуть ли обратно. Но их взгляды были прикованы к окнам кабака в полуподвальном помещении дома № 7, где играл джаз. Там кто-то пытался оторваться от земли на крыльях музыки — кто-то надрывался, дуя в медную трубу в одном из леддерсфордских кабаков, но не мог излиться в чистых звуках, не мог создать музыку, чтобы воспарить ввысь, и трава все так же росла между булыжниками мостовой, и в переулке все так же воняло кислой капустой и прогорклым растительным маслом. И выражение ожидания на лицах парней казалось застывшим навеки. Оно было как униформа — так же как и стиль их одежды. Галстуки-шнурочки, галстуки «Стройный» Джим»; синие замшевые ботинки на синтетической подошве и черные кожаные ботинки с медными застежками; зауженные книзу брючки и туго обтягивающие ляжки джинсы, куртки, похожие на дождевые плащи, и дождевые плащи, похожие на куртки; пиджаки из шерсти с металлической ниткой… Каждый был одет по-своему, а все вместе производило впечатление униформы. Меня неприятно поразило, что все они коротко подстрижены на один манер. Это была банда, и они ждали чего-то, чтобы вместе повеселиться. Я приближался к ним, надеясь втайне, что они не заметят моего страха. Я прошел мимо них. Они прервали разговор и воззрились на меня. Я заставил себя не оглядываться и не бежать. Переулок выходил на Веб-стрит, а с Веб-стрит путь был только один — по лестнице Хамбера. И одно было несомненно: бегают они, конечно, быстрее меня.

Но я их не интересовал. Они уже громко смеялись чему-то.

— Вон он! — услышал я голос одного из них. — Черная скотина. Ну, я ему покажу. И этой его вшивой девке…

— Покажи ему, Бык! Покажи ему! — Это звучало как хор греческой трагедии.

— Я запихну его вонючую трубу ему в глотку…

На Веб-стрит я увидел полисмена. Он окинул меня быстрым холодным взглядом и свернул в Ингертон-Клоз. Советник Лэмптон поставил бы его в известность о Быке и его дружках. Но я еще не был советником.

Лестница Хамбера была очень крутой, с истертыми, покривившимися ступенями. Я шел медленно, держась за железные перила. День был прохладный, сухой, но перила казались теплыми и маслянистыми на ощупь. Я пошел быстрее. Скоро я буду дома, и Леддерсфорд вместе с двумя сотнями миль пути утонет в теплой мыльной пене ванны.

Я сел в такси, закрыл глаза и погрузился в мечты о теплой ванне и постели.

И только на Рыночной улице я вспомнил вдруг, что должен встретиться с Брауном. Я чуть было не поддался соблазну свернуть налево, на шоссе Сент-Клэр. Браун, в конце концов, сказал, что я могу и не приезжать. И мне очень не хотелось встречаться с Джорджем Эйсгиллом. Мы не разговаривали друг с другом уже более десяти лет, инстинктивно избегая встреч. Это произошло само собой; не сговариваясь, мы поняли, что так будет лучше. А теперь мы собирались нарушить это взаимное молчание. Теперь мы собирались сделать вид, что этого молчания никогда и не было вовсе, мы собирались стать учтивыми, дружелюбными и благоразумными. Теперь уже я мог на это пойти. Я уже не был тем юношей, который одиннадцать лет назад влюбился до безумия в Элис Эйсгилл. Влюбился до безумия — да, тогда это было так.

Я протер глаза; их жгло, потому что я слишком мало спал. Мне очень не хотелось встречаться с Джорджем Эйсгиллом сейчас, когда я был так утомлен, плохо владел собой и туго соображал. У него, конечно, по-прежнему острый язык, и он, конечно, снова сумеет так или иначе оскорбить меня. Мы с ним не разговаривали одиннадцать лет, и еще один день взаимного молчания уже ничего не изменит. Сейчас я велю шоферу свернуть налево, на шоссе Сент-Клэр, поеду домой и высплюсь.

Но когда огни перекрестка уже замерцали впереди, я понял, что мои колебания напрасны, что я не могу уклониться от этого свидания. Я не стремился избрать этот путь, но я его избрал.

— Прямо, — сказал я шоферу. — Прямо и первый поворот направо.

Я вышел из машины и поглядел на часы. Было без трех минут девять. Я опустил на землю портфель, вытащил портсигар, постучал сигаретой о крышку портсигара, затем достал зажигалку. На меня опять нашло, как сказала бы Элис; она говорила, что для меня пунктуальность — это фетиш. Мне нравилось появляться секунда в секунду в назначенное время, входить вместе с боем часов. Я сделал несколько шагов в сторону от подъезда и остановился перед старым избирательным плакатом. Вынуть сигарету и закурить — это занимает не более пятнадцати секунд, как бы вы ни старались растянуть процедуру. Секунд тридцать я разглядывал плакат, а затем нагнулся, делая вид, что завязываю шнурок ботинка.

«Бентли» Брауна остановился возле меня, Браун вышел, обошел машину и открыл заднюю дверцу, не поглядев в мою сторону. Я выпрямился, затем наклонился снова, как бы для того, чтобы завязать второй ботинок. До девяти часов оставалась одна минута. Если Браун не заметит меня, я смогу появиться вместе с боем часов, который донесется с колокольни церкви святого Альфреда. Это будет моей крошечной победой над Брауном, а крошечные победы накапливаются.

Но он увидел меня.

— Потерял наконечники от шнурков, Джо?

Раздалось отдаленное глухое жужжанье, и часы на колокольне пробили. Браун улыбнулся.

— Секунда в секунду, верно? Я всегда на месте секунда в секунду, не так ли, Джо?

— Точность — вежливость королей, — сказал я. И поглядел на его спутницу. Красивые ноги. Белая кожаная куртка. На голове синий платочек. Лет двадцать шесть, двадцать восемь от силы. Высокая крепкая грудь — это заметно даже под кожаной курткой. Приятный запах духов. Что это — ландыш? Статная, почти одного роста со мной, но держится прямо, не стыдится своего роста. «Ее позвоночник горделиво нес весь блеск ее красы». Мне невольно пришли на ум эти слова, они были как нельзя более кстати. Я не забыл их — просто они ждали своего часа. Но вспомнив слова, я тотчас вспомнил и все остальное: это была та самая молодая женщина, которая привлекла мое внимание в прошлое воскресенье в церкви святого Альфреда. Теперь, когда я уже мог как следует разглядеть ее, мне стало ясно, что не обратить на нее внимания было невозможно. Впервые за много лет я снова видел перед собой интеллектуально вполне зрелую женщину.